Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура - Юрген Остерхаммель

уже давно переставшие быть прогрессивными или доминирующими[365].

Еще сомнительнее такие социологические обобщения более высокого, наднационального уровня, как «цивилизации». Историки, обученные иметь дело с тонкими различиями и динамикой во времени, неохотно оперируют статичными макроконструкциями вроде «европейского», «индийского» или «исламского» общества. Многочисленные попытки определить культурные или социальные особенности Европы страдают одним недостатком: они представляют собой ряд подобных фантомных образований, утверждая без всяких доказательств, что в неевропейских регионах мира важные преимущества Европы отсутствуют. В худших случаях клише о самой Европе оказываются не менее приблизительными, чем, скажем, стереотипные утверждения о том, каково индийское или китайское общество[366].

Большие исторические нарративы

До сих пор ни по общеевропейской, ни по североамериканской социальной истории XIX века сводных, обобщающих работ не существует. Причина не в нехватке исследований, а в сложности упорядочивания и понятийной проработки массы имеющихся знаний. Насколько же сложнее в таком случае создание подобных обобщающих трудов по социальной истории других частей света, для которых еще остаются непроясненными многие эмпирические вопросы, а социологические и социально-исторические понятия западноевропейского происхождения неприменимы без адаптации! И уж тем более самонадеянно было бы думать об общей для всего мира социальной истории целого столетия. У такой истории отсутствовал бы ясно фиксируемый предмет, ведь «мирового общества» с однотипными формами нельзя обнаружить ни для 1770 или 1800, ни для 1900 или 1920 года.

Само XIX столетие в этом смысле было менее осторожным. Основываясь на просвещенческой идее прогресса, лучшие умы эпохи разрабатывали теории общественного развития, которым они часто приписывали всеобщую – глобальную, общечеловеческую – значимость. Еще шотландские моральные философы, экономисты и философы истории XVIII века – Адам Фергюсон, Адам Смит – постулировали прохождение человеческого рода через такие стадии материального жизнеобеспечения, как охота и собирательство, затем скотоводство и земледелие вплоть до жизни в раннекапиталистическом commercial society современной им эпохи. Немецкая историческая школа национальной экономии в XIX веке основывалась на этих принципах, тогда как во Франции Огюст Конт создал стадиальную модель общественного прогресса, которая ставила во главу угла интеллектуальное развитие человечества. Карл Маркс и его ученики полагали, что открыли закономерную и необходимую последовательность общественных формаций: первобытной, рабовладельческой, феодальной и буржуазной, или капиталистической. Сам Маркс в более поздние годы иногда указывал на то, что в Азии возможно отклонение от этого нормального пути – «азиатский способ производства».

Другие авторы не столько мыслили в категориях стадий развития, сменяющих друг друга в восходящем порядке, сколько брали за основу ключевые переходные процессы, в которых усматривали основные тенденции в том числе и своего XIX века. Английский философ Герберт Спенсер констатировал в 1870‑х годах прогрессивный переход от «военного» общества к «индустриальному» – идея, которую он встроил в сложную теорию общественного роста, происходящего посредством фаз дифференциации и последующей интеграции. Историк права сэр Генри Мэн, хорошо знавший Индию, наблюдал, как в разных обществах мира статусные отношения вытесняются договорными. Фердинанд Тённис, один из основателей социологии в Германии, обнаружил тренд развития от «общности» (Gemeinschaft) к «обществу» (Gesellschaft); Макс Вебер видел тенденцию в сторону рационализации многих сфер жизни от хозяйства до государства и музыки; Эмиль Дюркгейм усматривал такое развитие в смене обществ с «механической солидарностью» обществами с «органической». Несмотря на имевшийся, во всяком случае у Мэна, Дюркгейма и Вебера, интерес к неевропейским обществам, не удивляет, что все эти теории были в рамках мышления своего времени евроцентричными. Правда, как правило, скорее в инклюзивном, чем в эксклюзивном смысле: за отстававшими неевропейскими цивилизациями независимо от цвета кожи и религии в принципе признавалась способность встроиться в универсальные образцы общественного прогресса. Только примерно к концу столетия – да и то редко у действительно авторитетных авторов – идея модернизации была выхолощена расизмом: за «примитивными», как они теперь стали называться, а иногда и «восточными» народами в принципе перестали признавать способность к «высшим достижениям культуры»[367].

От сословия к классу?

Парадигмы социологии конца XIX века и термины, в которых они были сформулированы, не исчезли из дискуссий до сих пор. Однако они носят слишком общий характер, чтобы служить исторической науке для описания конкретных перемен. Историки придерживаются своих больших нарративов, таких как «индустриализация», «урбанизация» или «демократизация». Сюда же в качестве интерпретационной схемы для XIX века относится процессуальная модель перехода от «сословного» или «сословно-феодального» к «классовому» или «буржуазному обществу». Это антагонистическое противопоставление идет еще от полемики Просвещения, направленной против монархического феодального порядка, а в XIX веке оно стало базовым образцом общественного самоописания. Согласно такой модели, к концу раннего Нового времени базовый организующий принцип европейских обществ изменился. На место неподвижного расслоения на четко определяемые статусные группы со своими особыми правами, обязанностями и символическими маркерами пришло общество, в котором жизненные шансы индивида и его место в профессиональной и классовой иерархии определялись тем, какой частной собственностью он располагает и каково его положение на рынке. Социальный взлет и падение происходили намного проще, чем при более жестком сословном порядке. Предпосылкой такой мобильности стало формальное равенство прав[368].

Это модель западноевропейского происхождения, и с самого начала она ни в коей мере не подходила для всех частей Европы одинаково хорошо. Лишь отчасти соответствует ей и первопроходец модерна, Великобритания. Англия уже к 1750 году была скорее «коммерческим обществом» (commercial society) в духе Адама Смита, чем сословным обществом континентального типа. А в шотландском Хайленде древние гэльские клановые структуры, не столь уж далекие от африканских общественных форм, в последней четверти XVIII века без промежуточной сословной фазы сразу сменились аграрно-капиталистическими отношениями[369]. Яркий пример европейского общества без сословий являла собой Россия. Там в XVIII веке не было сословий во французском или немецком понимании – то есть определенных по составу групп с прописанным правовым статусом, территориальной базой, укорененных в традициях местного права и с возможностями политического участия. Разделение общества (а в более узком смысле – служащей государству элиты) на классные чины и наделение коллективными привилегиями исходило от государства. Ни одно групповое право, с другой стороны, не было защищено от того, чтобы монарх его снова отнял[370]. Российское общество являлось сравнительно открытым, социальный лифт в нем был возможен благодаря службе государству, а контуры слоя горожан некрестьянского происхождения, отделявшие их от других сегментов общества, были нечеткими и нестабильными. Постоянное стремление царской власти навязать обществу систему юридически определенных чинов находилось в неизменном противоречии с пластичностью реальных определений статуса. Поэтому применительно к обществу поздней Российской империи речь идет об общем «дефиците структуры» и отсутствии общепризнанных концептов социального порядка[371].

Ввиду разной исходной ситуации в отдельных регионах модель перехода «от сословия