Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура - Юрген Остерхаммель

Лондоне, Париже или Берлине, а на свободный рынок капитала. В случае крупных проектов, как правило, были задействованы банковские консорциумы, уже существовавшие или создававшиеся ad hoc заново. В них часто оказывались вместе банки разных стран, как показывает пример китайских государственных займов после 1895 года. Все крупные банки того времени имели филиалы в Лондоне, где размещалась бóльшая часть международных займов. Зачастую колоссальные средства для военных репараций, как, к примеру, обязательства Китая после Японско-китайской войны 1894–1895 годов, также приходилось мобилизовать на частном рынке капитала.

Хотя европейские правительства не выступали сами в роли кредитора или тем более донора, они облегчали ведение дел банкирам, поддерживая их дипломатическими или военными средствами. Так, некоторые займы были навязаны сопротивлявшимся должникам, например Китаю или Османской империи. Когда на другой стороне в переговорах о займе участвовало британское или французское правительство, сопротивление невыгодным условиям сделки давалось тяжелее. Дипломатическое вмешательство требовалось также, чтобы получить от заемщиков залоги под кредиты. Если немецкие и русские банки с 1890‑х годов тесно сотрудничали со своими национальными правительствами, то между британскими крупными банками и Уайтхоллом сохранялась известная дистанция. Ведущие британские банкиры той эпохи никогда не были марионетками лондонской политики – и наоборот, британское государство, особенно в период своего владычества над Индией, порой всерьез отдалялось от частных банковских и экономических интересов. Интересы крупного капитала и международная политика далеко не всегда совпадали. В противном случае французские банкиры не занимались бы активно экспортом капитала в Россию с 1887 года, когда Российская империя все еще состояла в союзе с Германией[341]. Однако во многих случаях границы между частными интересами бизнеса и государственной стратегией размывались – прежде всего там, где для заграничных кредитов требовалось одобрение правительства, или там, где дипломатия обеспечивала посреднические услуги (good offices) для концессий и заказов. В самых скандальных случаях, касавшихся Китая (1913) и Османской империи (1910), в период крайней слабости режима потребность в кредитах использовалась для оказания массированного давления. Для потребителя практически не имело значения, каково в этой форме финансового империализма соотношение между государственным и частным интересами.

Массированный экспорт капитала после 1870 года основывался на сформировавшихся у мелких вкладчиков, прежде всего в Великобритании и Франции, ожиданиях, согласно которым за океаном и в России можно получить не только высокую, но и надежную прибыль. Идеалом для инвестора была модернизирующаяся страна, потребитель западной промышленности (особенно при строительстве железных дорог), с высоким спросом и политически стабильная – но достаточно слабая для того, чтобы принимать и выполнять условия своих кредиторов. Такой идеал не всегда был осуществим. Близко к нему подошли Россия, Австралия и Аргентина. В случае с Китаем, Османской империей, Египтом или Марокко среднему европейцу, живущему стрижкой купонов (выражение Ленина[342]), оставалось надеяться, что великие державы окажут поддержку слабым правительствам этих стран, а в случае кризиса нейтрализуют убытки кредиторов. Оправдались ли финансовые ожидания? В 1850–1914 годах займы десяти крупнейшим странам-должникам не превзошли уровня доходности собственных государственных ценных бумаг[343].

Япония совсем не походила на хилого должника. Она поднялась до уровня образцового, внушающего на финансовых рынках абсолютное доверие заемщика, которому пришлось прибегнуть к внешнему долгу, чтобы устранить свой хронический дефицит платежного баланса, да еще оплачивать дорогостоящие войны с Китаем и Россией. С Китая, впрочем, в 1895 году Япония взяла огромную контрибуцию. В конце столетия Банк Японии был достаточно силен для того, чтобы при необходимости прийти на помощь даже Банку Англии. Все же японское правительство старалось никогда не занимать средства под давлением и без подготовки и никогда не кредитовалось на слишком крупные суммы; кроме того, в 1881–1895 годах иностранные инвестиции в экономику Японии были практически невозможны. В этом смысле Япония не являлась удобным клиентом; со временем она смогла выторговывать максимально выгодные для себя условия кредита. Отчасти благодаря такой осторожной политике, отчасти потому, что Япония смогла мобилизовать свои внутренние средства с помощью реформированной системы налогообложения и уникальной для Азии системы сберегательных касс, она не имела уязвимых для европейского финансового империализма мест[344].

Совсем не так ситуация складывалась в исламском мире, где одним из главных препятствий его развития стало отсутствие эффективной банковской системы под контролем местных органов; и даже после интенсивных контактов с Западом ничего подобного тут не возникло[345]. Внутренняя потребность, приводящая к внешней задолженности, была здесь чрезвычайно высока, в то же время претензиям Запада на финансовое верховенство особенно нечего было противопоставить.

Средствами статистики XIX века (а отчасти это так и до сих пор) экспорт капитала регистрировался гораздо хуже, чем трансграничная торговля. Точную информацию в конечном итоге дают только архивы задействованных банков. Необычайно высокие показатели «британского», то есть осуществлявшегося через лондонский Сити, экспорта капитала включали не только капитал с Британских островов. Вкладчикам из третьих стран из‑за отсутствия собственных финансовых институтов также частенько ничего другого не оставалось, кроме как направлять свои капиталы за океан через Лондон. Еще в 1850 году примерно половина британского иностранного капитала инвестировалась в Европу, еще четверть – в США, следом шла Латинская Америка и лишь в самом конце – Британская империя. Начиная примерно с 1865 года эти средства стали распределяться иначе, и этот новый принцип в основе своей оставался неизменным вплоть до 1914 года. Теперь 34 процента новых эмиссий отправлялось в Северную Америку (США и Канаду), 17 процентов – в Южную Америку, 14 – в Азию, 13 – в Европу, 11 – в Австралию и Новую Зеландию и те же 11 процентов – в Африку (бóльшая часть – в Южную Африку)[346]. Обращает на себя внимание снижение потока в Европу и превращение США в главную страну инвестиций британского капитала. Практически 40 процентов приходилось на территорию Британской империи. Немало средств с регулярностью поступало в Индию, ну а самым крупным заемщиком в империи до 1890 года оставалась Австралия; затем ее сменила бурно развивающаяся Канада. Многочисленные мелкие колонии в Африке и Карибском регионе получали очень мало. И тем не менее экспорт капитала означал для колоний, что крупные проекты можно будет реализовать не только с привлечением собственных ресурсов. Превращение Калькутты в архитектурную жемчужину Востока в 1800‑х годах еще полностью финансировалось из индийских налогов. Но если бы позднее на строительство индийских железных дорог не поступало бы никаких средств извне, этот проект не реализовали бы в столь серьезных объемах, как произошло в итоге.

В течение немногих десятилетий после изменения пропорции в распределении капитала начался процесс его сращивания, в который оказался глубоко вовлечен и «глобальный Юг». Масштабность этого процесса показывает сравнение