Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура - Юрген Остерхаммель

году вместе с последним французским императором исчезли и остатки придворной жизни. По сравнению с Центральной и Восточной Европой дворянство во Франции, если оно вообще выделялось, на протяжении первых двух третей XIX столетия было в меньшей степени самостоятельным классом. Кроме того, во Франции скорее, чем где-либо еще (за исключением Польши), можно было встретить тип бедного дворянина. Слоем, задающим тон в обществе, становились более зажиточные собственники самого разного происхождения: это те лидеры локального общественного мнения, которые во Франции уже давно получили название «нотаблей»[389]. Примерно после 1880 года этот многосоставный аристократически-буржуазный слой, обычно проживающий в провинциальных городах, стал все более маргинализироваться. Ни в одной другой крупной европейской стране преимущества аристократов перед остальными слоями общества в том, что касалось материального достатка и власти, не были на важнейшем – локальном – уровне столь малы, как во Франции периода Третьей республики[390].

На другом конце европейского спектра находилось российское дворянство, внутренне особенно неоднородное[391]. Оно было и оставалось более зависимым от короны, чем аристократия в других крупных странах и империях Европы. Лишь «Жалованная грамота дворянству» Екатерины II в 1785 году освободила дворян от жесткого государственного контроля, передав им полные права собственности и тем самым более или менее приравняв их в правовом отношении к западноевропейским благородным сословиям. Однако государство и императорский дом оставались крупнейшими землевладельцами в России. Начиная с Петра Великого цари постоянно даровали дворянству землю и «души», то есть крепостных. Российское дворянство было относительно молодым по составу; добиться нобилитации было не очень сложно, она широко практиковалась и в конце XIX века. У некоторых крупнейших магнатов-землевладельцев России история их богатства и привилегий прослеживалась не далее чем на несколько десятилетий или даже лет назад. Существовало также многочисленное «мелкое» дворянство – люди, которые в Англии, к примеру, не причислялись бы к джентри. Размытый образ базирующегося на землевладении высшего класса (upper class) скорее подходит для описания российского дворянства, нежели староевропейское представление о родовой знати (nobilitas). Отмена крепостного права в 1861 году не принесла радикальных перемен в имущественном и социальном положении крупных помещиков, поэтому ее нельзя сравнить по последствиям с отменой рабовладения в южных штатах США в 1865 году. Поскольку в России реформа была проведена непоследовательно, а политический вес бывших крепостников оставался неизменным, у них не имелось мощных стимулов для того, чтобы превращаться в крупных капиталистических аграрных предпринимателей.

Английские же аристократы, сильно отличавшееся и от французских, и от российских, были в целом самым богатым благородным классом в Европе. Они обладали сравнительно небольшими правовыми привилегиями, зато занимали ключевые позиции в политической и социальной жизни. Примогенитура в наследственном праве позволяла надежно удерживать крупные состояния в целостности. Младшие сыновья со своими семьями оказывались на периферии аристократического общества. В то же время для английской аристократии крайне малохарактерны кастовые черты. Четко прописывалось лишь право заседания в верхней палате парламента в качестве peer of the realm (пэра Англии). К 1830 году таких глав семейств высшей знати, которые были пэрами, насчитывалось 300, к 1900‑му – более 500[392]. Уже в восьмидесятых годах XVIII столетия, при премьер-министре Уильяме Питте младшем, правительство увеличило темпы нобилитации. Получить низший титул рыцаря (knight) было относительно просто. До сих пор неясно, в каком масштабе викторианские нувориши покупали землю для представительских целей[393]. Однако иметь загородный дом (country house) в качестве сцены для светского общения считалось необходимым. И наоборот, даже крупнейшие землевладельцы не стеснялись участвовать в «буржуазных» деловых операциях.

Английское дворянство выработало социальный идеал джентльмена, который приобрел исключительную интегрирующую роль и способствовал возникновению на Британских островах и в Империи однородного стиля жизни и культуры, часто отсутствовавшего у формально более четко определяемых дворянских элит континентальной Европы[394]. Джентльмен все больше становился идеалом воспитания, разделявшимся самыми разными слоями общества. «Голубая кровь» практически никакой роли не играла. Даже если человек по рождению мог претендовать на звание джентльмена, все равно он должен был стать им, пройдя соответствующую социализацию в элитных школах и университетах Оксфорда и Кембриджа. Стать джентльменом мог и тот, кто на базе определенного, неважно каким образом достигнутого благосостояния усваивал и практиковал стиль жизни, ценности и нюансы поведения, связанные с этим идеалом. Воспитание в частных школах (public schools), таких как Итон, Харроу или Винчестер – центральные институты интеграции элиты, – не было обучением сословным нормам поведения по типу континентальных «рыцарских академий» раннего Нового времени, но не было и по преимуществу интеллектуальным образованием; скорее, оно представляло собой общее для буржуазии и аристократии воспитание определенных свойств характера, причем с усиливающейся в течение столетия милитаристской и имперской направленностью[395]. Этот род воспитания подчинялся принципу личных достижений. Аристократия ощущала себя в английском обществе комфортно, но ей приходилось сталкиваться с конкуренцией. Кроме того, английская знать, которая отличалась от шотландской или ирландской знати уже хотя бы своим правовым статусом, постоянно искала себе союзников за пределами собственного слоя. Она не зависела от короны, при Виктории уже не являясь придворной, и сама наделяла себя во многих сферах общественной жизни руководящими функциями, за исполнение которых в ответ ожидала благодарности и признания своего первенства (deference). Однако это было не авторитарным ожиданием покорности, но скорее установкой на лидерство, которая могла быть канализирована через институты политической жизни, а она постепенно демократизировалась[396]. Принадлежность к аристократии в Великобритании представляла собой более очевидным образом, чем где-либо еще, не столько четко зафиксированный правовой статус, сколько состояние ума: уверенность человека в том, что именно он задает тон.

Стратегии выживания

Европейское дворянство в конечном итоге исчезло, но все же не без более или менее удачных попыток применять различные стратегии выживания[397]. Наибольший успех обещали преодоление традиционной ментальности рантье и переход к буржуазным занятиям, прежде всего к бизнесу (особенно в эпоху длительной тенденции к снижению прибыльности сельского хозяйства на большой части территории Европы начиная примерно с 1880 года); пересмотр приоритетов в инвестиционном портфеле; социальное сращивание с зажиточной буржуазией, в среде которой, в свою очередь, были сильны тенденции к приобретению земли (дворянских поместий, распродаваемых государством церковных земель в латинской Европе, и тому подобного), с присущим им образом жизни сельской аристократии; семейная политика, направленная на предотвращение дробления собственности; и наконец, взятие на себя руководящих ролей в национальных государствах – прежде всего там, где на эти позиции было мало других претендентов.

Хотя подобные стратегии, применявшиеся по всей Европе в различных комбинациях, могли в отдельных случаях достигать своей непосредственной цели, к рубежу XIX–XX веков европейское дворянство потеряло свою