Сталинская премия по литературе: культурная политика и эстетический канон сталинизма - Дмитрий Михайлович Цыганов

основоположник жанра исторического романа в азербайджанской советской литературе М. Ордубады, старейший поэт Таджикистана, «ученик» Горького и «основоположник реалистической художественной прозы» С. Айни (Таджикистан), переведший на латышский язык гоголевского «Ревизора» и толстовского «Петра Первого» А. Упит (Латвия), «основоположник исторического романа советской эпохи»[797] О. Форш[798] (РСФСР), народный поэт Дагестанской ССР (1934) Г. Цадаса, А. Исаакян[799] (Армения), казахский акын Н. Байганин[800], театральный и общественный деятель Ш. Дадиани (Грузия), народный поэт Грузинской ССР (1933) Г. Табидзе[801]. Премия за многолетние выдающиеся достижения, если судить по архивным свидетельствам, предназначалась для писателей, уже завершивших творческую деятельность. Появление среди кандидатов такого большого количества национальных авторов может объясняться усилением мер по навязыванию «советского патриотизма», курсом на создание той самой «братской семьи», о которой позднее будет говорить Сталин. Поэтому Фадеев не преминет заметить: «Каждый народ [СССР] имеет крупных деятелей, которые заслуживают премии»[802].

Обстановка с литературной критикой по-прежнему была чрезвычайно сложной. Из всех текстов, предложенных Комитету для рассмотрения, ни один не был связан с литературоведческой проблематикой. Еще в редакционной статье «Выше уровень художественного мастерства»[803] с упреком отмечалось:

…[литературная] критика почему-то сочла себя в условиях войны демобилизованной. Как правило, в планах издательств отсутствуют работы критического жанра. Как правило, наши толстые журналы — «Новый мир», «Знамя», «Октябрь» — крайне бедны критическими статьями и рецензиями. В лучшем случае они печатают статьи-отклики и обзоры, нетребовательные, лишенные подлинного гражданского пафоса и эстетического идеала, бездейственные в смысле их последующего влияния и на читателя и на художника.

Неутешительному состоянию критических отделов в «толстых» литературно-художественных журналах уделено внимание и в уже упомянутой докладной записке Маленкову от 2 декабря 1943 года:

Совершенно неудовлетворительно ведутся в журналах отделы критики и библиографии. Многие крупные произведения советских писателей, удостоенные Сталинской премии, до сих пор не нашли надлежащей оценки на страницах журналов. Так, например, журнал «Знамя» до сих пор не опубликовал ни одной статьи о повести Ванды Василевской «Радуга», о пьесе Леонова «Нашествие», о романах А. Толстого «Хождение по мукам», Яна «Чингис-Хан» и «Батый», о творчестве писателей Тычина, Купала, Самед Вургун, Рыльский и др. В журнале «Октябрь» не было опубликовано статей о следующих произведениях: Сергеев-Ценский «Севастопольская страда», Симонова «Русские люди», Бажова «Малахитовая шкатулка» и др. Большинство критических статей, опубликованных в журналах, крайне общи и поверхностны, разбор художественных произведений дается часто в отрыве от их идейно-политического содержания[804].

Персональная ответственность за отставание литературной критики возлагалась на Фадеева, который после череды постановлений ЦК 1939–1940 годов «не сделал для себя необходимых выводов из этих указаний, не ведет воспитательной работы среди писателей и не оказывает никакого влияния на их творческую работу»[805]. Его выступления первых военных лет были «малосодержательными, абстрактными и нередко ошибочными»[806]. К началу 1944 года ситуация не улучшилась, поэтому группа литературоведов и литературных критиков, куда входили М. Алексеев, А. Белецкий, Д. Благой, В. Бонч-Бруевич, Н. Бродский, Н. Гудзий, А. Дживелегов, Н. Державин, Д. Заславский, Б. Козьмин, П. Лепешинский, Л. Тимофеев, К. Тренев, М. Цявловский и М. Эссен, решила обратиться к Сталину. Суть этого коллективного обращения состояла, с одной стороны, в объяснении упадка литературной критики, утерявшей «индивидуальный почерк» (О. С. Резник), а с другой — в определении возможных путей преодоления сложившейся кризисной ситуации. Авторы письма сетовали Сталину: «Вопросы методологии литературоведения почти не разрабатываются, и это является одной из причин того печального состояния, в котором находится в настоящее время литературная критика»[807]; а далее предлагали «основать литературоведческий журнал» или «хотя бы периодический сборник такого же характера» и «возобновить, если не издание, то хотя бы подготовку научно-выполненных собраний сочинений классиков нашей литературы»[808]. Эти меры, по мнению литературоведов, должны были не только благоприятно сказаться на общем уровне шедших тогда дискуссий, но и вывести литературную критику из тени подсобной идеологической работы[809]. Почти сразу стало понятно, что не возымел положительного влияния на эту область культурного производства и доклад Н. Тихонова «Советская литература в дни Отечественной войны»[810], прочитанный 5 февраля 1944 года на IX пленуме правления Союза советских писателей. Докладчик почти в формате аннотированной библиографии отозвался о «самых характерных» произведениях военного периода: одних авторов Тихонов похвалил (Алигер, Антокольского, Василевскую, Вишневского, Горбатова, Гроссмана, Гуляма, Корнейчука, Кулешова, Леонова, Платонова, Прокофьева, Симонова, Соболева, отчасти Твардовского, Толстого, Шолохова, Эренбурга), других — поругал (Зощенко, Сельвинского; позднее к их числу примкнет и Асеев). Никакой серьезной рефлексии и тем более глубокого анализа наспех перечисленных текстов не предполагалось. Тихонов, следуя примеру фронтовых начальников, решил «брать» количеством, а не качеством. Это попросту не могло остаться незамеченным[811]. Уже 17 марта 1944 года А. Ладейщиков писал В. Кирпотину об этом выступлении Тихонова: «А ведь доклад пустой. Нет в нем настоящего анализа, того благородно-пристрастного анализа, который утвержден русской классической критикой. А от Тихонова можно было ожидать слова искреннего и оригинального»[812]. Далее он пишет о двух главных тенденциях в развитии современной ему литературы — о «лакировке» и «перестраховке»[813], господствующих в «среднеписательском сознании»:

Не знаю, как думают об этом критики — те, чье сердце болит за литературу. Мне кажется, что уже в ходе войны должно было наступить время отрезвления, борьбы с лакировкой и перестраховкой — двумя злейшими врагами честного искусства. Вот почему доклад Тихонова ожидался с интересом и надеждой, но, увы, он этих надежд не оправдал…[814]

Все это вполне определенно влияло на уровень литературной критики, низводя ее до ранга коррелята грубой политически ангажированной «поденщины» — публицистики, основанной на очередной «передовице» «Правды». Об этом О. С. Резник в декабре 1945 года писал Г. М. Маленкову:

У нас статьи о литературе стали как бы одним из газетных жанров. Оценка литературы в газете — явление абсолютно закономерное и весьма полезное. Но она не может заменить собою критику, ибо имеет специфические функции, главным образом информационно-пропагандистские. Чем выше авторитет той или иной газеты, тем большим доверием встречает читатель напечатанный в ней отзыв о произведении. Но сама специфика газетной работы и объем газетного листа дают возможность высказать только общий вывод, исключая, как правило, детальный анализ. Вот почему порой, если речь идет не о простой информации, а о рекомендации, возможно, что суждения наиболее авторитетных газет должны подводить итог критическим оценкам, а не предварять их. <…> Газетные рецензии, весомостью их авторитета определяя вкус читателя, вместе с тем абсолютно не воспитывают его и поэтому не могут заменить критики. Одновременно жанр газетного отклика создает впечатление о том, что писать об искусстве простое, легкое дело, не требующее никакого