Галерея женщин - Теодор Драйзер

еще желал – совсем как молодой. Это она тоже чувствовала. И все-таки, признавалась Люсия, не одно человеколюбие заставляло ее пытаться ему помочь, а скорее слабость ее чувствительной природы, всегда откликавшейся на недостатки и слабости других. Ибо разве она не обладала молодостью, красотой, большим состоянием и надо ли ей было так рано начать экономить? Нет, не надо. Кроме того, говорила Люсия, она не могла не посмотреть на мир его глазами, ощутив трагедию его абсолютно бессмысленной борьбы с возрастом и бедностью. У нее самой, наоборот, пока не было никакого взгляда на мир, одно лишь желание как можно скорее что-то урвать от жизни. Это, а также врожденная и, вероятно, неистребимая склонность ко всему трагическому вызывали в ней сочувствие и стремление заботиться о Даниэле. Кроме того, в определенном смысле, как она объяснила мне позже, тут она получала идеальный опыт с точки зрения «эстетики жизни», если такое определение допустимо. Иными словами, перед ней разворачивалась не просто печальная картина, но и что-то еще – терзания страждущего гения. У нее же была красота – врачующее средство. И их соединение было не только выразительно и поэтично, но и незабвенно, как сама красота, так ей, во всяком случае, казалось. А следовательно, и эстетично. Так в сознании Люсии возникло понимание, что картина, история или часть человеческой жизни, какими бы трагичными, даже отталкивающими они ни были, вовсе не обязательно приземленны, а скорее, по своей художественной ценности, даже возвышенны в подобных отношениях – и если придать им особый вид или благородство, то привлекательны и даже величественны. С чем соглашусь и я. Но и против этой идеи, по словам Люсии, в ней восставало что-то более сильное, чем разум.

Все же однажды вечером в конце весны Люсия пошла на то, чтобы испытать прочность сковавшей их близости. Тогда они гуляли по Булонскому лесу. По легенде, Люсия осталась ночевать у Ольги. Неожиданно в довольно игривом настроении и больше для того, чтобы посмотреть на произведенное впечатление, чем для других целей, как сама она объясняла, – такой вот садизм, – она сообщила Даниэлю, что уезжает на лето. «Мама нашла очень дешевый pension[11] в Байонне», – объяснила она. (На самом деле мама сняла люкс в Биаррице.) Но Люсия всегда старалась скрыть от Даниэля свое жизненное благополучие, ибо гордилась, что она ценна для него сама по себе. Не успела она договорить, как он набросился на нее: «Что? Ты собираешься меня бросить? И это сейчас, когда я начинаю обретать жизнь? Когда ты впервые пришла в мою мастерскую, я тебя почти не заметил. Я был беден, но не так уж несчастен, просто смирился с судьбой, потому что тогда я не знал тебя и уже не надеялся встретить такую, как ты. Но ты решила прийти, открыть мне свою душу, душу молодой девушки, и дать мне новую жизнь, словно на меня вдруг подул свежий ветерок. Я не хотел тебя обижать. И всегда уважал твои нелепые идеи. Даже просил тебя уйти, прежде чем в сердце полуживого старика проснется болезнь, которая зовется любовью». (Увы, подтвердила Люсия, это была правда, но в то время ее возбуждало ощущение драматичности.) «Но ты осталась, – продолжал он, с яростью хлеща палкой по кустам, – и обвила мою шею своими нежными, глупыми ручонками, и теперь я погряз в твоей сладости, словно муха в меду. А ты решила, что с тебя хватит, ты хочешь уйти и оставить меня ползать этой мухой со сломанными крылышками!»

Он всегда говорил в таком роде, рассказывала она, если его переполняли эмоции, – прекрасно, напряженно, великолепно. Его слова глубоко трогали ее чувства. Когда он говорил, картина становилась шире, несчастья, насущные, горькие нужды – вся жизнь представала так ярко! И Люсия, по ее словам, в такие минуты чувствовала, что она как будто разделена на две отдельные половинки или на два существа. И думала – одна половинка думала: «Ему надо было стать писателем, и тогда, может быть, его не преследовали бы такие болезненные неудачи», а другая половинка, борясь с искренними слезами, говорила: «О, Даниэлло, как ты можешь так говорить? Ты же знаешь, что я тебя люблю. Ты знаешь». (Не в первый раз он заставлял ее преувеличивать.) «Я уезжаю не навсегда, только на два-три месяца. Вся моя жизнь с тобой, и я помогаю тебе, так же как ты помогаешь мне». (Ему всегда были интересны ее эскизы, говорила Люсия, а она с уважением относилась к его изобретениям и неизменно старалась придумывать и задавать ему умные вопросы.)

«Я отдал тебе всю свою душу и силу, – продолжал он. – Я не помышлял о других женщинах. Я дал тебе всю нежность жизни, в которой соединились опыт и любовь. Но разве ты можешь это оценить, ты, беспокойное малое дитя? Что ты можешь чувствовать? Какой у тебя опыт?»

При этих словах, рассказывала Люсия, она поняла, что ей нечего ему ответить, и чувствовала себя законченной обманщицей, ибо в конце концов, она это знала, все равно его оставит. Но, чтобы утешить его хотя бы сейчас, она сказала: «Но, Даниэлло, дорогой и любимый, говорю же тебе, это ненадолго…»

«Если бы ты и правда любила меня, ничто в мире не заставило бы тебя уехать из Парижа даже на месяц, когда ты знаешь, как ты мне нужна», – передала она его слова.

«Значит, я не уеду, дорогой Дано, не уеду!» – воскликнула она, потому что понимала, как искренни были его чувства. Люсия не могла выносить вида его страданий, слишком ей делалось не по себе, хотя она прекрасно знала, что если не прекратить их отношения сейчас, то придется пережить все то же самое несколько позже. И все-таки, независимо от этого, она остановила его и обняла – обхватила его шею «глупыми ручонками», как потом она мне сказала, «пытаясь удержать то, что неизбежно шло ко дну».

Впрочем, через две недели у нее кончились все отговорки для объяснения с матерью, почему она не собирает вещи, и Люсии пришлось вновь обратиться к теме отъезда. К тому же прошло почти полгода с тех пор, как она последний раз просто, глупо и счастливо предавалась развлечениям, свойственным юным