Галерея женщин - Теодор Драйзер

надежд на будущее. Изобретателю было лет пятьдесят пять, однако ему вполне можно было дать и шестьдесят во всем остальном, за исключением самоуверенности. Вера в свою творческую мощь и грядущий успех изобретений – вот единственное, что питало его огонь. Вера и – временами – болезненное чувство голода. Конечно, случалось, что он зарабатывал различные, и даже значительные, суммы, но как только у него в руках оказывались деньги, он вкладывал их в совершенствование дорогостоящих моделей, воплощение его идей. Пока лишь одна из них достигла стадии коммерческого производства. В связи с чем изобретатель-конкурент захотел купить у Сарвасти патент, чтобы усовершенствовать новый тип турбинного двигателя. Конкурент предложил ему партнерство в производстве этой машины. Но Сарвасти не мог пойти на обычный для делового человека компромисс. Для него партнерство было делом невозможным, и в конце концов он получил довольно приличную, как ему тогда показалось, сумму, которая позволила бы ему существовать в мире творчества, практического или непрактического, до конца его дней. Вскоре он купил этот старый дом, где поселился сам и обустроил верхний этаж под огромную мастерскую. Однако именно в ней ему в конце концов пришлось в основном жить, а что еще хуже – сдавать внаем остальные комнаты, потому что других источников дохода у него не было. Но, как он объяснял Люсии, ночь была единственным временем, когда колесики его ума вертелись бесперебойно. Только ночью он должен выпиливать свои деревяшки и стучать молотком. Из чего следовало, что жильцами у него могли быть лишь люди не менее странные, чем он сам, – те, кто работает по ночам: сторожа, профессиональные танцоры, торговцы наркотиками. Но периодически их ручеек тоже иссякал. Жильцы заезжали и съезжали без его ведома и, соответственно, без оплаты. Наконец, чтобы избавить его от суицидальных настроений, которые однажды, к удивлению неопытной в таких делах Люсии, завладели изобретателем, она сама с помощью Анри сняла в этом доме две комнаты, но Даниэль так ни о чем и не догадался, разве что теперь он смог пригласить Люсию на ужин и однажды даже сходил с ней в оперу!

Так получилось, что Люсия, избравшая Даниэля в качестве самого подходящего средства для получения нужного ей опыта, оказалась вовлеченной в тревожную по своей новизне и действительно опасную ситуацию. Ибо очень скоро, конечно, выяснилось, что романы Даниэля с женщинами – в основном дело прошлого. У него бывали девушки из quartier[10] и другие, заходившие его повеселить, когда он впадал в чрезмерное уныние, но их отношения не обязательно предполагали что-то большее, чем дружескую фривольность. А Люсия вызывала у него бурное и искреннее восхищение, которое, как ни странно, все никак не проходило, в связи с чем она оказалась важной участницей нового вида богемной драмы.

Но как отличалась эта жизнь от псевдохудожественной жизни молодых людей из Школы изящных искусств! Ведь здесь Люсия имела дело с мужчинами, которые не были преимущественно художниками. Это были рабочие разных специальностей, и каждый лелеял какую-нибудь мечту, однако из-за бедности не мог позволить себе творческое безделье. Да и сам Сарвасти, как часто говорила Люсия, никогда не имел душевного спокойствия, хотя все утро спал и почти весь день проводил с ней или с друзьями. Для него, передавала Люсия слова Даниэля, она со своей свежестью, красивыми нарядами и неувядающим любопытством была пришельцем из другого мира. А ей доставляло большое удовольствие представать перед ним именно такой – и хотя бы отчасти рассеивать гнетущие обязанности и ощущения приближающейся старости, которые его так удручали. «Я хотела стать для него ангелом света, – сказала она мне однажды. – И думаю, я им стала, хотя, возможно, была при этом неопытной, самолюбивой и эгоистичной».

Даниэль, по ее словам, получал почти хулиганское удовольствие, поражая ее всяческими историями, многие из которых были весьма натуралистичны, однако окутаны очарованием ее любимых арабских сказок. Он прожил такую насыщенную и разнообразную жизнь, слишком долгую и слишком разнообразную, чтобы описывать ее здесь, но полную множества реальных, воображаемых или приукрашенных приключений. От влюбленного Карлоса и других она до сих пор слышала о жизни только идеализированные подробности, рассказы же Сарвасти были другие – реалистичные. Но какой бы очаровательной она ни была, и я могу это подтвердить, и как бы ни притягивала она физически, он питал к ней, в общем, платонический интерес. Дело в том, конечно, что задолго до ее появления он физически износился. Стало быть, из личного опыта Люсия узнала о сексе очень мало и была разочарована. С другой стороны, в Сарвасти чувствовалась вековая умудренность, как говорила Люсия, следы греческого упадка, оставшиеся со времен двухтысячелетней давности в земле его родного Крита и открывавшие ей новый взгляд на мир. Ему нравилось, рассказывала она, раздевать и одевать ее, как будто она была ребенком, в то же время воображая, что они оба древние критяне на пиру. Они пили вино и ели дешевые маленькие пирожные, а потом давали волю своему буйному воображению. Иногда Даниэлю хотелось поиграть в любовь «по кругу», но, как ни странно, Люсия, при всем ее любопытстве и эмоциональной восприимчивости, не могла откликнуться на желание, которое не было слепым и непреднамеренным. Умом она готова была согласиться, но ее юная кровь оказывалась сильнее рассудка и восставала против всего, что имело иную температуру. Даниэль, как она объясняла, это чувствовал. Он ни в коем случае не был черствым человеком, и поэтому ему почти всегда было достаточно обожать ее юный ум и тело, с наслаждением впитывать ее голос и облик – все то, чего был лишен его иссохший дух.

Однако шла зима, и ситуация становилась все тяжелее, или, точнее, ее новизна поблекла, и, по словам Люсии, она начала понимать, что рано или поздно придется все прекратить. Их связь не могла привести к долгому и прочному союзу, и все же, признавалась Люсия, она не беспокоилась о том, чтобы возвести какую-нибудь защиту от возрастающих требований своего странного любовника. Слишком он был яркий и интересный. К тому же, говорила она себе – или только рассказывала, что говорила, – она была нужна гораздо больше ему, чем любые сокровища ей, и поэтому сопротивляться или отвергать его казалось невероятной жестокостью. Его удивительная одаренность и мечты – за все это жизнь дала ему так мало. И несмотря на возраст, он так многого