Стерегущие золото грифы - Анастасия Перкова

отчитывать не станет. Надо будет заплатить ей, но так, чтобы мальчик не догадался.

Тем временем мастерица закрепила накосники: два симметрично у висков, один – на затылке, отошла на шаг и удовлетворенно кивнула. Кадын достала из висящей на поясе сумки бронзовое зеркало в деревянной оправе и оглядела себя. Отражалась на отполированной поверхности не она – чужая женщина. И годами старше, и мудрее. Разве что глаза все те же грустные.

– Зачем так много птичек? – спросила она, чтобы хоть что-то сказать.

– Потому что необычная женщина ты, Кадын. – Мастерица низко поклонилась.

Эти птички, восседавшие на древе жизни, у замужней женщины означали бы еще не рожденных детей. С каждым ребенком она снимала бы одну птичку с ткани. Но зачем они Кадын? Той, у которой никогда не будет даже одного ребенка. Сердце болезненно сжалось, а перед мысленным взором встал образ Ан-Кея – единственного, кто заставлял ее не принимать судьбу со смирением и благодарностью, а тяготиться ею.

Кадын встала, чувствуя, как больно тянет кожу на темени новый головной убор. Тяжелый, как она и предполагала. Чтобы попасть наружу, пришлось низко наклониться. Да, совсем другая женщина вышла из аила. Не та, что покинула Укок весной. Не та, что подарила любимому первый и последний поцелуй.

Богато украшенный парик придавал Кадын величественный вид, но оказался крайне неудобным. На темени, принимавшем на себя всю тяжесть, появился непреходящий отек, и кожа всегда нестерпимо болела. Кадын переносила неудобства с завидным спокойствием, но опустила глаза и поджала губы, когда поймала взгляд Ана, пристально рассматривавшего ее. Заметив смущение Кадын, Ан отвернулся, ничего не сказав. Она будто телом почувствовала его разочарование – как опустила руку в котел с кипящей водой. «Не отрезай свои косы, Ак». Это ли был последний рубеж, окончательно отгородивший ее от возлюбленного, или предстояло что-то еще?

Прошло четыре зимы. Ан-Кей взял в жены хорошую скромную девушку. Пропасть между ним и Ак-Кадын увеличивалась день за днем. Впрочем, пропасть эта отделяла ее не только от бывшего суженого, но и от всего племени. Шаманка берегла ее как сокровище, не позволяя никому приближаться. У Кадын не было даже подруг. К ней стали относиться с еще большим благоговением и почтением. Ан уже не был уверен, что сами укокцы знают, почему Кадын такая особенная и какова ее роль. Возможно, они просто вели себя, как того требовала уважаемая ими Шаманка. А если люди все-таки знали тайну, они не поведали бы ее Ану: несмотря на пережитое вместе, небесные люди оставались чужаками, когда дело касалось веры, убеждений и того, что было истиной в понятии всадников с плато.

У Кадын было все лучшее. Кочевая жизнь не позволяла иметь большое количество вещей, но и те немногие из дорогих материалов изготавливали самые умелые мастера. И пусть ее белая рубаха с окантовкой из красной шнуровки не отличалась цветом и кроем от тех, что носили другие женщины, но ткань на нее пошла редчайшая – привезенный из далекой страны отрез Шаманка, по ее словам, выменяла еще в молодости и хранила невесть сколько лет. Длинную юбку из одной белой и двух красных поперечных полос шерстяной материи Кадын подпоясывала не кожаным ремнем, как прочие, а толстым, свитым из шерстяных ниток поясом. Длинные концы его завершались гроздьями кистей.

Даже скакун Кадын был украшен богаче, чем лошади жены и дочерей самого Зайсана. Сбрую Салкына сплошь покрывали резные деревянные колечки, барашки и грифоны. С войлочного седла свисали длинные косы, сплетенные из шерстяных ниток и оканчивающиеся такими же кистями, как пояс Кадын. На самом же седле красовались войлочные аппликации грифонов с красными туловищами, гривами и рогами, белыми мордами и кисточками на хвостах. Хвост Салкына заплетали в толстый жгут.

В прошлом неразлучные друзья, теперь Ан и Ак почти не общались друг с другом – внезапно пропали все темы для разговоров. Ан-Кей даже приближался редко, но взгляд Кадын всегда ловил его неподалеку. Она наблюдала за ним и его женой, не позволяя себе ревновать, и радовалась, замечая, как заботливо Ан к ней относится. Иногда она видела, как он играет со своими детьми-погодками: мальчик летом уже учился ездить верхом, а девочка едва пробовала ходить. Он поочередно подбрасывал их в воздух, а дети визжали и хохотали. Ан-Кей тоже смеялся и выглядел счастливым в такие моменты. И Кадын улыбалась, чуть отодвинув двумя пальцами занавесь на входе в переносной войлочный аил и подсматривая за ними в образовавшуюся щелочку. Это идиллическое зрелище делало счастливым и ее. Она представляла себя матерью этих малышей, мечтала, как учит чуть повзрослевшую девочку шить и готовить дзамбу[47], как соревнуется с сыном в стрельбе из лука и Ан с гордостью наблюдает за обоими, скрестив руки на груди и широко расставив ноги.

Время шло. Ан стал замечать, что Кадын почти все дни проводит в аиле. Она редко выходила наружу, и он видел ее только во время переходов от стоянки к стоянке. Кадын сильно исхудала, а под глазами таились тени. Верхом она держалась неуверенно, вцепившись в холку коня обеими руками так, что белели костяшки пальцев. Ан ничего не спрашивал, зная, что ответа не получит, и помощь не предлагал, ведь рядом с ней была сведущая в знахарстве Шаманка.

Однажды вечером, когда жена и дети уже спали, Ан-Кей услышал шаги у своего жилища, потом тихое покашливание. Он вышел и увидел снаружи врача, который прибыл с ними в тот памятный день. Он был теперь примерно того же солидного возраста, что и отец Ана.

– Пойдем, Ак тебя зовет, – сказал врач и, не дожидаясь ответа, пошел вперед.

– Что случилось? – Ан-Кей почувствовал, как подпрыгнуло и забилось едва ли не в горле его сердце.

– Еще не знаю. Как раз собираюсь посмотреть.

– Она сама тебя позвала? – не отставал Ан. – Я замечал, что она нездорова, но был уверен, что Шаманка ее лечит.

– Шаманке этот недуг незнаком, – отрезал врач.

Шаманка сидела у их с Кадын аила, куря трубку. Она молча кивнула в сторону входа. Ан и врач вошли, провожаемые ее недоверчивым взглядом.

Внутри стоял терпкий, тошнотворно-сладкий запах, который источало содержимое оставленного в тлеющем очаге каменного блюдца. Кориандр и конопля. У Ана на мгновение закружилась голова, но он взял себя в руки.

Ак-Кадын лежала, вся укутанная в одеяла, несмотря на зной, не спадавший даже к ночи. Она была без парика, и Ан увидел темный ежик отросших волос и длинную косичку на темени. Губы и щеки Кадын пылали жаром, ввалившиеся глаза сухо блестели, а расширившиеся зрачки свидетельствовали о том, что курение тлело здесь давно. Она улыбнулась и кое-как села. Врач приблизился и опустился рядом на колени, взяв ее запястье двумя пальцами и считая быстрые толчки крови под тонкой кожей. Ан-Кей остался стоять у входа. По его спине стекали струйки холодного пота.

– Плохо тебе? – спросил врач.

– Голова кружится, тело слабое. – Ак кивнула. – И еще…

Она смущенно зашептала ему что-то на ухо. Ан нахмурился.

– А Шаманка что говорит? – спросил врач.

– Она не знает, что это. Она напугана, поэтому разрешила спросить совета у тебя.

– Встань. Мне нужно поглядеть на это. Вот так, я помогу.

Кадын с трудом поднялась на ноги, покачиваясь и хватаясь за врача.

– Ан, выйди, – сказал тот через плечо.

– Нет, – поспешно возразила Ак. – Пусть остается.

Ее долгий взгляд сказал Ан-Кею больше слов любви, чем слышали его уши за всю жизнь. Врач равнодушно пожал плечами. Кадын развязала тесемку на вороте рубахи и сняла ее через голову, оставшись в одной юбке. Ан-Кей увидел то, что она скрывала от него годами.

Обе руки Ак от плеч до пальцев покрывали черные изображения животных. На правую падала тень, размывая контуры рисунков. На левой Ан различил барана с перекрученным туловищем и запрокинутой назад головой. Снежный барс свернул длинный хвост колечком и словно бы намеревался сомкнуть зубастую пасть на задних ногах барана. Ниже расположился неведомый мифический зверь с хищными когтистыми лапами, длинным полосатым хвостом и туловищем оленя. Голову его Ану рассмотреть не удалось. Над этим звериным царством невесомо парил грифон с оленьим