Орёлъ i соколъ - Лебедев Andrew

– Сила государства создает искушение для причастного к ней человека. Вводит в искус – за счет силы госмашины сводить счеты с теми, кто тебя обидел, косо на тебя посмотрел, женщину у тебя увел и так далее. Компри? И тогда эта государственная сила в руках причастных к ее рычагам малодушных, но мстительных людишек в погонах, становится ужасной.

– Интеллигентиков всегда пугала любая сила.

– Ты лжешь. Я признаю необходимость сильной армии в руках сильного русского государя. Но я ненавижу мстительных завистников – слабодушных садистов, что сводят счеты с обидчиками своими за счет членства в тайной полиции. И приходят ночью арестовать любовника своей жены или мужа в тайне вожделенной женщины.

Компенсируя таким образом слабость свою. Своё бессилие – элементарно по-рабоче-крестьянски дать обидчику по морде. Или по-рыцарски вызвать соперника на дуэль.

– Ты против государства?

– Я против подобных тебе слабодушных, завистливых и мстительных негодяев.

– Ну-ну…

– Вот-вот… …

Нью-Йорк.

На дворе зима пятидесятого.

Возле служебного входа в театр Метрополитен-опера сгрудившиеся паккарды, шевроле и бюики – такие беспомощные на рыхлом снегу, напоминали несчастных животных, застигнутых внезапным стихийным бедствием. Черный олдсмобил Жоржа тоже едва полз по двадцать второй улице, в непривычно медленном потоке буксующих по снегу машин.

И шофер Жоржа – Уоррен с чисто ирландской выдержкой старого моряка, подобной выдержке доброго ирландского виски – с непроницаемой маской "стоун-покер" на лице не моргая глядел вперед из под рыжих своих ирландских бровей, в то время, как левая нога его все жгла и жгла сцепление бедного несчастного олдсмобиля, все буксующего и буксующего по этому чертову невиданно-обильному для Нью-Йорка снегу.

А хозяин модной модели олдсмобиля – сидел позади шофера, на широком кожаном диване.

Его звали Жорж Баланчин.

Он был королем балета.

Он любил балерин.

И самая красивая, самая юная и самая талантливая из них – сидела рядом.

Такая трогательная и красивая – в норковой шубке, подчеркивающей ее изящество…

Марыля.

Она так очаровательно смеялась.

– Это подарунок? Подарок? Мне?

Жорж закинул руку ей за спину, как бы полуобнимая, но пока еще не обнимая…

Марыля держала в руках сафьяновую коробочку и рассыпаясь детским восторгом, разглядывала золотую безделицу с бриллиантами, что покоилась там внутри на красном шелке.

– Это подарунок?

– Это тебе за сентиментальный вальс Равеля, – ответил Жорж, слегка сжимая талию Марыли.

– Мне? Ты должен был подарить это Джону Клиффорду.

– Джон свое получит, не беспокойся!

– А другим своим балеринкам ты тоже всегда даришь такие подарунки? – лукаво стрельнув глазками, спросила Марыля.

Ему очень нравилась ее польская манера выговора – это ее необычайно мягкое и такое выпуклое "вэ", нежно выдыхаемое этими бесконечно нежными и манящими губами.

И писк парижского сезона – помада с блестками на этих губах – она сводила его с ума.

Нет, он не ошибся!

Его – гения балета – самого модного балетмейстера Нью-Йорка не подвела интуиция.

Никто не скажет, что в выборе примы он руководствовался не головой, а тем, что ниже живота, что у классических танцовщиков так мощно выпирает всегда из под их обтягивающих белых трико… Просто у гения – и голова, и это самое, что ниже живота – они живут вместе. И не просто существуют в гармонии, но стимулируют, взаимно индуцируя одно другим.

И выбирая Марылю, выдвигая ее в центр своих новых балетов по Хиндемиту, Равелю и Чайковскому, Жорж руководствовался не только теплыми течениями в чреслах своих, но и…

Интуицией.

Интуицией.

– Я бы назвал тебя моей интуицией, – сказал Жорж.

– Почему? – снова звонко засмеявшись спросила Марыля, – почему Интуицией?

– Я закажу Джону новый балет с новой хореографией, и ты будешь танцевать там главную партию.

– Новый балет?

– Да, я назову его Интуиция.

Олдсмобил, наконец причалил приткнувшись никелевой мордой своей в сугроб, и Уоррен, выйдя из машины, подошел к правой задней двери, услужливо и вместе с тем сохраняя достоинство, как и положено вышколенному шоферу.

Пети Браунсмит, Хильда Розен, Ирма Ловенбрукс, Ольга Петрофф уже были у станка.

И старый еврей – Витя Горвиц у рояля, уже разминался переливами из милого Шопена.

Балерины в Метрополитен имели отдельный от простых корифеек зал.

А Марыля опоздала к репетиции.

И Девочки совсем по-разному глядели на нее.

Пети была любовницей Жоржа в прошлом сезоне.

А Ирма явно – хотела ею быть нынче.

Марыле завидовали.

Ясное дело!

Как бы оправдываясь и подчеркивая желание побыстрее войти в общий процесс.

Марыля принялась интенсивно гнуться и тянуться.

Поочередно сделала по шесть высоких махов, села в шпагат.

Прогнула спинку, снова сделала несколько махов.

– Бонжур, девочки, шолом Витя!

Шумно вошли Жорж с Джоном. И с ними был еще один человек удивительной наружности.

Джон хлопнул в ладоши, – аттансьён, шер мадмузель!

Жорж встал посреди залы, картинно подбоченился, принял сценическую позу величественно задумавшегося принца…

– Нуз алон фэр келькешос нуво экспре эссенциаль… Энд ай уилл колл ит – интуишн.

Мистер Леннон, ай вонт ю плэинг пьяно нау…

Длинноволосый близорукий человек в круглых очечках и в темно-синей коттоновой курточке, какие носят ковбои Среднего Запада, подошел к роялю.

Витя освободил для мистера Леннона свой круглый вращающийся стул, мистер Леннон уселся, подслеповато поглядел на клавиши… И вдруг заиграл…

Заиграл и запел, неожиданно сильным красивым голосом.

Интуишн.

Тэйк ми зэа

Интуишн

Тэйк ми эниуэа ….

Олег ходил на все её спектакли.

Где бы они ни были.

В Лондоне, Риме и Париже.

В Нью-Йорке и Чикаго…

Не пропускал ни одного.

Она танцевала в Темпераментах на музыку Хиндемита и в сентиментальных вальсах Равеля. Она танцевала в "Ballet Imperial" на музыку Второго фортепьянного концерта Чайковского, она танцевала, танцевала, танцевала…

А Олег ходил, ходил, ходил…

– Поэт и рыцарь должны быть влюблены издали.

Нельзя нарушать девственность чувства грубой вульгарностью обладания.

Нельзя.

Иначе нарушится волшебство, и ты перестанешь любить балет.

И любить балерин, – сказал Олег.

Он принимал гостей на своей любимой даче в Рассудово.

Дача уже была почти готова, и оставались мелкие доделки в виде отдельных мазков.

Тут подправить, там пододвинуть – а процесс бесконечного улучшения хорошего – можно продолжать до скончания времен.

– Вы слишком увлекаетесь, – ревниво замечала Олегу поэтесса Джун Любавич, – не надо переоценивать красоту балерин. Они хороши только издали. Они хороши только когда глядишь на них из третьего ряда партера. Обратите внимание на картины Эдгара Дега, с какой нелюбовью и даже неприязнью он изображает балеринок, когда они не на сцене, а за кулисами, раскарячась, перевязывают ленточки на своих балетных туфлях.

– Ах, полноте, милая Джун, – возражала поэтессе графиня Уварова, – в балеринах всегда было то волшебство, которое притягивало мужчин, будь то гвардейский поручик кавалергардского полка или сам государь.

– Сударыня, чего далеко ходить, – хмыкнул театральный критик Бонч-Осмоловский, – нынешний императорский Мариинский театр балета в Петербурге не даром Кировским назвали. Да и сам Сталин, поговаривают, до смерти Аллилуевой похаживал за кулиски в Большом.

– Киров? – встрепенулась Уварова, – ваш Киров с его любовью к балету это компенсация сексуальных комплексов представителя нижних слоев, поднявшегося в высшие на социальном лифте революции. Ему безразличен балет, ему важен принцип – я бывший раб теперь возьму и перетопчу всех курочек моих бывших хозяев.

– Я согласен с вами, графиня, – сказал Бонч-Осмоловский, – но вот с милой Джун я никак не смогу согласиться. Дега обожал балерин. Именно когда любишь, можешь видеть свою любовь и в не очень то привлекательных позах, как рисовал своих балеринок Дега.

Олег пригласил Марылю выйти с ним в сад.

Они говорили по русски.

Олегу очень нравилась та польская округлая мягкость, которую приобретают слова русского языка в милых польских устах. В звуках "вэ" и "лэ"…

– Ты правда мог бы отдать все за любовь, как это делает влюбленный рыцарь? – спросила Марыля, повернувшись к Олегу и положив свою узенькую ладонь ему на грудь.

– Думаю, что мог бы, – ответил Олег, сверху вниз заглядывая в матово-темные глаза Марыли.

– В твоих словах звучит неуверенность, – сказала Марыля, отводя взгляд, – а рыцаря отличает то, что он не имеет сомнений.

– Да, – согласился Олег, кивая, – я сомневаюсь. Но только потому, что в отличие от простого рыцаря, имею такие ценности, которыми пожертвовать нельзя никогда и ни при каких обстоятельствах.