Этюды о Галилее - Александр Владимирович Койре

Все, что населяет каждую из звезд… Это опасная идея, за которую Бруно и Галилей дорого заплатят.

Все, что населяет каждую из звезд, может полагать себя неподвижным… Но никто не имеет на то права. Действительно, бесконечность Вселенной, о которой говорит Бруно, предполагает окончательную геометризацию пространства: в нем нет ни «мест», ни привилегированных направлений429. И это, в свою очередь, предполагает безразличие пространства и тел в отношении движения и покоя430.

Пространство не сопротивляется движению тел. С чего бы ему сопротивляться? Перемещение тела из одного места в другое не заставляет его переходить от «своего» места в некое иное, которое не было бы «его собственным»; для них все места «свои», поскольку все они равноценны. И как раз по той же причине тела никогда не противостоят движению; в самом деле: они всегда движутся от одного своего места к другому. Все тела, таким образом, обладают одинаковой склонностью к движению и к неподвижности, так как, будучи на своих местах, они никуда не стремятся431.

Очевидно, что само пространство оказывается подлинным «местом» для тел; это собственное место аристотелевских «мест», поскольку последние («ближайшие границы неподвижных тел») являются таковыми в пространстве Бруно. У самой Вселенной есть место в пространстве: бесконечная, безграничная пустота, которая лежит в основе реальности и заключает ее в себе432.

Бруно отклоняет возражения сторонников Аристотеля, связанные с невозможностью бесконечности, как логической, так и метафизической, а также с физической невозможностью пустоты433. Напротив, именно конечность (ограниченный Космос) Аристотеля немыслима, неверна и невозможна, бесконечность же познаваема, истинна и даже необходима434. Бесконечность, конечно же, не потенциальная, а актуальная, ведь, по мнению Бруно, сама материя435всюду и всегда актуальна. Что касается пустоты, она отождествляется с пространством, содержащим все тела; пустота – эта такая бесконечность, части которой находятся повсюду под телами436: конечно же, пустое пространство не существует в действительности, разве что там, где тела соприкасаются, ведь пространство заполнят воздух или эфир. Но это не препятствует тому, чтобы с метафизической точки зрения и как таковая пустота была не чем иным, как заполняющими ее предметами: она есть необходимое подспорье и вместилище437для полноты. Именно в этом заключается подлинный смысл понятия «место», правильный ответ, который следует дать на вопрос «где?». Где находятся тела? В пустоте, – отвечает Бруно, – в пространстве, которое служит им общим вместилищем и которое является «неподвижным местом», где все пребывает. Место неподвижно, так как оно бесконечно, так как бесконечное как таковое не может двигаться438. Все конечное же, напротив, подвижно. Аристотель утверждает, что движение предполагает «место» и что пустота делает его невозможным (движение в пустоте было бы мгновенным и обладало бы бесконечной скоростью). Вовсе нет! – отвечает ему Бруно: для движения необходимо не «место», а пространство; и пустота отнюдь не делает его невозможным, напротив, она является его необходимым условием: всякое движение происходит в пустоте, через пустоту и, более того, из пустоты439. Кроме того, движение в пустоте никогда не будет происходить моментально, с бесконечной скоростью440. Рассуждение Аристотеля никуда не годится.

Смелость и радикальность идей Бруно поразительны; он преображает традиционное представление о мире и физической реальности, совершая подлинную революцию. Единство Вселенной, единство природы, геометризация пространства, отрицание идеи места, относительность движения: мы уже оказываемся в преддверии ньютоновской модели мира. Средневековый Космос разрушен; образно выражаясь, он растворился в пустоте, увлекая за собой физику Аристотеля и освобождая место для «новой науки», для которой Бруно тем не менее так и не сумел найти основание.

Что же все-таки встало у него на пути? Безусловно, дело прежде всего в устремлении его мысли, в ее религиозном побуждении и анимистичности; в аффективной ценности, которой в его глазах обладала Вселенная, великая цепь сущего. Но дело также в фактах, опыте, данности.

Тела падают, Земля вращается, планеты описывают круги вокруг Солнца. Аристотель объясняет это; Бруно, в сущности, не может дать этому объяснения441. И именно в этом его слабость. Ибо недостаточно противопоставить физике Аристотеля метафизическую концепцию – необходима иная физическая теория. Конечно же, новая физика может возникнуть лишь из новой метафизики; но метафизика Бруно, анимистическая и антиматематическая, не может ее произвести: таким образом, он вынужден придерживаться идей старой Парижской школы (теории импетуса) и идей Коперника. Итак, перед нами предстает странное зрелище: как этот человек, чье глубокое метафизическое чутье завело его так далеко, отступает назад, спотыкается, останавливается. Импетус, сила-причина движения, стремление всего и вся воссоединиться, вездесущее естественное круговое движение, естественное круговое движение сфер и звезд, управляемых душами442.

Впрочем, не будем слишком строги: мышлению претит пустота; научная теория не исчезает, пока ее не сменяет другая. Но это предстоит сделать лишь Ньютону.

3. Тихо Браге

На наш взгляд, соображения, которые Бруно противопоставляет аристотелевским аргументам, довольно убедительны. Следует, однако, отметить, что в его время они никому не казались убедительными. Они не были убедительны ни для Тихо Браге, который преспокойно предъявлял старые аристотелевские аргументы (разумеется, придав им более современный вид443) в полемике с Христофом Ротманом444, ни даже для Кеплера, который, находясь под влиянием Бруно, был искренне убежден, что в борьбе с ними прибегает к аргументам Коперника, подкрепляя их новой идеей или, если угодно, заменяя мифическую идею Коперника о связности природы на физическую концепцию силы притяжения.

Возражения Тихо Браге против движения Земли (и против аргументов Коперника) заслуживают некоторого внимания. По большому счету он совершенно прав, когда заявляет, что понятие «естественного» движения, которому противопоставляется «насильственное» движение, едва ли допускает, что тело может одновременно осуществлять оба движения, и когда добавляет, что эти