Неровное дыхание. Статьи и расследования - Геннадий Литвинцев

В вестибюле воронежской гостиницы «Дон» Солженицын устроил общественную приемную, где несколько часов принимал людей с просьбами, бедами, вел задушевные разговоры о будущем и насущном. Каждый день выслушивал по 25—30 человек. Как не похожи были его встречи на модные в годы перестройки поездки «прогрессивных писателей» к простому народу или на «концерты» популярных экономистов в лучших залах столицы.

Комментируя состоявшуюся 16 ноября того же 1994 года встречу Солженицына с президентом, «Комсомольская правда» писала: «На наших глазах происходит реставрация Слова как глубинной, почти геологической силы. Солженицын пытается повлиять не на Бориса Ельцина, а на ход истории Отечества… То, чем сейчас занимается Солженицын, – не текущая политика, а текущая история, попытка понять течение истории в его невидимых даже из Кремля глубинах». Понять «глубины», ощутить боль России писателю помогло многодневное сердечное общение с народом «один на один», поверх всех барьеров – официальных и не официальных.

Актуален ли Солженицын в наши дни? Как вам сказать…

Да вот как, пожалуй, – перечтите-ка лучше его работы «Жить не по лжи!», «Как нам обустроить Россию?», «Россия в обвале». А после озадачьте себя вопросами: «Так стали ли мы жить не по лжи?», «Обустроена ли Россия?», «Вышла ли страна из обвала?».

Сами тогда и ответите, нужен ли Солженицын сегодня.

Плевок

Дрянная история, а не отпускает

Не то в девяносто третьем, не то годом позже, осенью, тогдашний московский начальник Гайдар приехал в Воронеж проведать, как в провинции справляются с реформаторскими директивами, прощупать настроения, поучить местных «вперёд идущих» современно мыслить. К назначенному часу здание облсовета до отказа наполнилось тучными фигурами в дорогих костюмах, сюда же к крылечку подтянулись с камерами телевизионщики, а вдоль дорожки, по обе стороны, самочинно выстроился потрепанный жизнью простой люд. Старичьё не только пришло незваным, так ещё и натащило с собой самодельные плакаты с надписями «Не лишайте нас хлеба!». «Не ешьте заживо!», «Хватит ломать, начинайте строить!», и прочее, и тому подобное.

Кортеж опаздывал. Встречающие воронежские начальники и охранная милиция уже истомились держать выправку, расслабились, стали покуривать, а то и благодушно вступать в разговоры с демонстрантами, красно-коричневыми от незавершенного огородного сезона. Охранники попытались выдавить упёртых с площадки, но те знали о дарованных правах и на уговоры не поддавались. «Да пускай их стоят, пусть Егор Тимурович убедится, что у нас демократия», – молвил один из встречающих заправил, и на том охранники отвязались.

Наконец блеснули чёрные лакированные машины, под хлопанье дверец высыпало на землю с десяток ражих молодчиков в одинаковых костюмах. Только заняли они позиции по обе стороны людского коридора, как возникло, вспучилось большое, круглое, блестящее как намасленный блин с глазами, узнаваемое лицо гостя в сопровождении толстых же, но калибром помельче, местных лиц. Встречающие потянулись заулыбавшимися физиономиями в их сторону, как подсолнухи тянутся к солнцу, а демонстранты, хоть и тоже стали по стойке «смирно», но всё же набрались дерзости развернуть и вскинуть вверх свои бумажные заготовки. Гайдар, ни на кого не взглядывая, тяжко колыхая щеками и навесным пузом, прошествовал и скрылся за парадной дверью. Вслед за ним потянулась и вся челядь.

И тут случилось то, из-за чего и запомнился на столько лет, а может быть, и навсегда, тот приезд Гайдара, что навеки связалось с его именем и его реформами. Один из замыкавших процессию приезжих молодчиков вдруг подскочил к стоявшему в стороне старику и, не говоря ни слова, смачно харкнул ему в лицо. За что и почему – об этом охранник никому не заявлял, а спросить не успели. Может, не понравилась физиономия, может, в глазах старика прочёл что неположенное – как знать. Плюнул да и всё, не сбавляя шага, никого не спросясь, озорства ради, раз уж подставились, и тут же вслед за хозяином улизнул в двери.

Оплеванный и сам не сразу даже и понял. «Чего это? Это за что же?» – спрашивал он в разные стороны. Сотоварищи его, сообразив, было загалдели, но милиция дала строгий знак расходиться, и они, скомкав строй, поплелись по улице, сворачивая на ходу наглядную агитацию и озираясь. И только оплеванный старик всё не мог опомниться и громко вопрошал улицу: «Это как же он? В лицо! Вот какую власть взяли!» Да никто ему не ответил.

За прошедшие двадцать лет мы как-то разуверились в протестах, да и вообще в контактах с властью, наезжающее начальство не встречаем – ни с цветами, ни с плакатами, на «встречи» не ходим. Оно и спокойнее. Народ разделился по этажам. Верхний этаж фланирует на мерседесах, живёт за высоченными заборами укрепрайонов, отдыхает в эмпиреях, где-то там, где нам никогда не бывать. Нижний этаж крутится по городу в ржавых дребезжащих автобусах, прикупленных по случаю на мировых свалках, в поисках пропавшей дешевизны толкается на барахолках, жуёт что-то в грязноватых «стекляшках». Два этажа, как две параллели в эвклидовой геометрии, не пересекаются, а потому не видят и не знают друг друга.

К этому привыкли.

Без вуали

Изнанка «либеральной весны»

В мае 1968 года, когда на берегах Влтавы бурлила «пражская весна», у нас черёмухой зацветала своя, уральская.

Было мне тогда двадцать лет. И я был влюблён. Нас с ней лихорадило – бросало от огня к холоду и обратно в огонь. И всё, что творилось вокруг и в целом мире, воспринималось мною сквозь «магический кристалл».

Я учился на втором курсе. Студенты-историки, как водится, своевольничали и много говорили между собой о «лице социализма». В коридорах факультета веял долетавший издалека воздух Праги.

Как-то попала мне в руки подшивка «Руде право». Я зашёл с газетой в аудиторию и стал торопливо листать и рассматривать, потом пытался что-то прочесть на первой странице, на ходу осваивая чешский язык. Со второй страницы пошло лучше, с третьей я понимал вполовину, остальное додумывал.

Наконец притомился и стал просто разглядывать фотографии. На одной из них, размером в полстраницы, помещалась снятая во весь рост девушка. Она стояла спиной с рассыпанными по плечам кудрями, обернувшись с манящей улыбкой. И она была нагой от волос и до пят. Над снимком располагалась крупная надпись «Красота без вуали». Внизу – адрес заведения в Праге и, кажется, цена входного билета.

Помню, меня разбередило лицо девушки. Она хоть и улыбалась, стараясь казаться весёлой, но сквозь гримаску проглядывали и робость, и смущение, и детский испуг. Было видно, что позорная роль прилюдного стояния «без вуали» ещё внове ей, что природная стыдливость не совсем ещё оставила её младенческую душу, что перед зрителями представала не жрица любви, а жертва чьей-то злой похоти и поганства.

Я быстрее сложил газету – не потому, что мне не хотелось смотреть на девушку, нет, её глаза ещё долго вспоминались потом – но побоявшись, что подойдёт кто-нибудь из друзей, увидит и уличит меня в постыдном подсматривании. Мне стало досадно и гадко, как если бы на месте той пражской девушки оказалась однокурсница или сама возлюбленная моя.

Почему, спрашивал я, слом запретов одним оборачивается правом свободно делать всякие гадости и возможностью принуждать к гадостям, а другим – подвергаться принуждению? Кто освобождает потребителей гадостей от уважения к человеку, от сочувствия к слабому, от благоговения перед красотой, и позволяет услаждаться их покорностью и унижением? Как получилось, что реабилитируется и признаётся допустимым то низкое и животное, что ещё недавно принято было скрывать и стыдиться? И к чему это может привести, наконец? Вот только-только забрезжило манящей свободой – и тут же потребовались забавы, которыми попираются невинность и стыд, прелестное полудетское существо выставляется к позорному столбу на потеху зверинцу, на возбуждение старческого бессилия.

Тогда я ещё не знал современных оправданий подобных сцен эксбиционистскими наклонностями самих жертв, якобы желающих распинаться у шеста, наслаждаясь собственным бесстыдством и лёгким заработком. Но как не оправдывай это зрелище, а есть в нём нечто садистское, импотентное, чуждое и мерзкое пылкой юности и подлинной мужской силе, жаждущих любви, страсти, а не порока.

По-иному показалось мне тогда же всё происходившее в Праге. Холодок отторжения и брезгливости от буржуазных «свобод без вуали», будивших в человеке блудливую обезьяну, тёмного зверя, безразличного к чувствам другого, остудил наивно-восторженные мечтания. И позволил на многое посмотреть другими глазами. Не изменился взгляд и теперь, когда понатыканы шесты по всей России, и заказать женщину так же просто, как пиво или пиццу.