Любовь - Светлана Каныгина

Ричард поднял морду и принюхался: мокрые усы и нос едва заметно двигались, улавливая незнакомые запахи. Присутствующие в пространстве озера, ещё не замеченные глазом, но уже осязаемые нюхом предметы, рисовали в сознании Ричарда диковинные образы. Они, как явь, вставали перед псом в понятном лишь ему одному облике – туманными цветными пятнами, с частично очерченными деталями силуэтов,– и он принимал их такими, какими осязал. Вот, в мыслях Ричарда, невидимые глазу, но воспринимаемые нюхом, возникли очертания нового образа. В первое мгновение это была только клякса, которая переливалась всем спектром тонов от жёлтого, до красного, и вдруг, сделавшись оранжевой, обрела круглую форму и стала схожа с фруктовым плодом. В мгновение следующее она будто лопнула, обнажив шафранного цвета мякоть, и тогда же на языке пса проявилась терпкая сладость. Так, благодаря чудесным свойствам животного обоняния, Ричард почувствовал ягоды, с жадностью поедаемые дроздом на одинокой рябине по ту сторону озера. Затем образ рябины растворился, и возник другой, порождённый новым запахом. О, какой это был запах! Для пса он явился эссенцией из всех представлений о притягательности, манящий к себе, как необыкновенная красота и одновременно, как лакомство, которого тот никогда не пробовал, но желал подсознательно, на уровне глубокого животного инстинкта. Образ этого запаха, создаваемый сознанием Ричарда, тихо пульсировал в дымке смешанных ароматов окружающего пространства, как тёплое мерное дыхание, как нечто невесомое, подобное всполоху птичьих перьев. Будь Ричард человеком, нашёл бы для него слова нежности и пожелал сомкнуть в объятьях, в которых льнут, прижимая к самой душе. Но по-собачьи, ему хотелось выть от тоскливого желания обладать этой материей сейчас же, немедленно.

Лебеди! Они оказались так похожи на ощущения пса! Тихие белые птицы текли по глади озера, словно сама вода. Ричард увидел их выплывающими из-за деревянного домика. Робко опустив головы, они появились, как яркий свет, почти ослепляя собой привыкшие к осени глаза. Лебеди плыли без звука и смотрели на пса без интереса, но пристально. А Ричард смотрел на них, неподвижный и настороженный, весь в ожидании внутреннего импульса к действию. Будь это кошки, он сделал бы вид, что идёт мимо, а потом внезапно устроил бы погоню, или загнал в угол, чтобы облаять и запугать. Будь это собаки, он затеял бы игру, пустился вскачь, или бежал, ожидая преследования. Будь это голуби, он бы уже бросился к ним и разогнал. Будь то вороны, он бы лаял и дразнился- с ворон немного толку. Но, то были не вороны, не коты, не собаки и не голуби. Кто же они? Ничто не подсказывало Ричарду ответа. Лишь его хвост, неподвластный разумению, но всегда точно знающий, что ему делать, крутился из стороны в сторону, приветствуя незнакомых существ и сообщая, что его хозяин дружественен, а значит неопасен. Сам пёс, несмотря на уверенность хвоста, выглядел растерянным. В тот момент он был так озадачен, что не замечал его. Должно же быть хоть что-то такое, за чем собаке не нужно постоянно следить, к чему нет необходимости принюхиваться и прислушиваться. Собакам, возможно, и вовсе не известны мотивы поведения собственных хвостов.

Было видно, что и лебеди об этом ничего не знали. Тихие белые птицы выказывали полное безразличие к Ричарду, только остановились напротив и плавали друг подле друга, словно бы не замечая глазеющего на них чужака.

Ричард смотрел на лебедей, всё больше убеждаясь: это не птицы. Птицам должно летать в небе, сидеть на крышах и деревьях, иногда ходить по земле. Зачем птице плыть? Если только она не птица, а рыба. Рыбы, каких псу часто приходилось видеть в аквариумах на рынке, те плывут. Ведь обыкновенно они не умеют ходить и летать. Будь иначе, ни одна из них не стала бы лежать на столе перед торговцем, дожидаясь, когда тот её разделает, а сразу сбежала бы, или улетела. Разве что, это должна быть какая-нибудь особенная рыба, редкая, из тех, которых Ричард ещё не встречал, с ногами или с крыльями. Тогда – да, эти белые существа на воде могли бы оказаться такими особенными рыбами. Пёс представил рыбный ряд на рынке и невольно фыркнул. Ему вспомнился витающий там кислый дух сырости, от которого сводит нос – ничего сверхъестественного, и всё же он был неприятным. А запах белых существ, напротив, нравился Ричарду. Нет, какими бы особенными ни были те рыбы, которых он ещё не встречал, они ни за что не могут так привлекательно пахнуть! В рыбах, в общем-то, мало привлекательного, по крайней мере в тех, которые были ему известны. Они скользкие, пучеглазые и вечно молчат. Это постоянное молчание – самая неприятная рыбья черта, похуже запаха. Как бы пёс ни лаял, ни визжал, они в ответ, всегда, лишь таращат на него глаза и беззвучно открывают рты. Выразительно неприятно!

Тут в глазах Ричарда сверкнула искра догадки. Сложенные треугольники его ушей потянулись вверх, потом медленно подались вперёд и замерли в напряжении. И вдруг пёс закатился громким лаем. Лебеди встрепенулись, захлопали крыльями и, поднявшись над водой – не то в беге, не то в полёте,– отталкиваясь от её поверхности перепончатыми лапами, устремились прочь, к середине озера. Ричард бросился за ними, но сунув лапы в холодную воду, отступил назад и пустился бежать вокруг озера, в надежде, что сможет подобраться к цели с другой стороны. Он пронёсся мимо своего хозяина, повернул обратно, остановился и вновь побежал вдоль кромки воды. Лай его быстро перешёл на досадливый визг, уши обмякли: пёс понял, что спугнул прекрасных существ. Но он продолжал бессмысленную погоню, даже не для того, чтобы догнать, а больше от раздражения, и всё спрашивал себя – существа не ответили ему потому, что они рыбы, или потому, что они напуганы?

Он бежал быстро. Он становился всё ближе к Марисе, которая не замечала его приближения. Мариса читала:

«Однажды она рассказала ему, как родилась заново.

Предвестниками перерождения стали её картины. Она писала с жадностью. Всякую свободную минуту она проводила в мастерской. Бывало, войдя туда с утра с кружкой чая, она оставалась работать до поздней ночи, забыв о времени. Порой она вносила всего только штрих, мелкую каплю, завиток, и уходила, более не имея ничего добавить, а порой, и не притрагивалась к холсту, только смотрела на него, угадывая в написанном призраки своего прошлого.

Полотна говорили с ней. Её руками они изображали спрятанные когда-то от себя самой болезненные сюжеты прошлого, для осмысления которых тогда, давно, в ней не нашлось ни достаточной смелости, ни опыта. Она переживала их снова, принимала с трудом, но