Любовь - Светлана Каныгина

Светлана Каныгина

Любовь

Стрелки часов на городской башне цокнули, вытянувшись на двенадцать. Давно проржавевший механизм боя, безмолвно, отсчитал минуту, и продолжил свой сон. Старая башня молчала. Только резной флажок флюгера на её макушке, тронутый движением ветра, негромко скрипнул, сообщив городу, что пришло время обеда. Ветер толкнул его снова, сильнее, и полетел по тротуару вдоль зданий, попутно срывая с деревьев листву и разнося её по улице. Началось оживление. Одна за другой стали открываться двери зданий. Люди спешили, люди шли неторопливо, люди входили в булочные и кафетерии, встречали друг друга, кутались в пальто, куртки и шарфы, укрываясь от холода позднего октября. На разлинованной рельсами площади закружило движение: сновали автомобили, пешеходы, разбредаясь в разные стороны, пересекали им путь, вальяжно катились трамваи.

Из тяжелых деревянных дверей здания под вывеской «Адвокатская контора Шпигельмана» выпорхнула женщина. Будто невесомая она воздушно перескочила через лужу и полетела по тротуару вместе с ветром и листьями. Перед дорогой у пешеходного перехода она остановилась, ловким движением руки оправила стрелку на чулке и пошла по зебре, мимо машин и трамваев и дальше, пересекая площадь, через рельсы и островки безопасности к распахнутым впереди воротам парка.

Её звали Мариса. Невысокая стройная женщина возраста романтичных воспоминаний, с короткими волнами каштановых волос, лицом в кофейных веснушках, одетая в плащ голубого цвета, сливовые туфли на каблуке-рюмке и вязаное платье пухлое и мешковатое, словно растянутый свитер с мужского плеча, но перехваченный на талии узким женственным поясом. Адвокат Шпигельман был начальником и двоюродным дядюшкой Марисы, город с башенными часами был городом, в который она, выйдя замуж, переехала жить шесть лет назад, а парк – местом встречи с книгой, которую она могла читать лишь в полном уединении и тишине, за чем и спешила сюда, зная, что прогуливаться в холод и слякоть никому, кроме неё, не придёт в голову.

Мариса вошла в ворота парка. Следом за ней стремительно влетел ветер и заиграл по аллее, теребя древесные ветви и вздымая с земли сырой запах опавшей листвы. Он завертелся вокруг женщины, нарочно путаясь в подоле её плаща и встрёпывая ей волосы, нахально подталкивал её в спину, заставляя обернуться и искать взглядом докучливого преследователя, невидимого и неуловимого. По кронам каштанов прошёл шёпот неодобрения. Шурша и скрипя, они бранили озорника за дерзость и бросали ему вдогонку сухие свёртки листьев и колючие шарики своих плодов. Клёны поддерживали их порывами листопада. Рябины, раскачиваясь и потрясая тяжелыми гроздьями красных ягод, грозили наглецу расправой. В ответ бесстрашный ветер лишь обдал деревья холодом и унёсся дальше вглубь парка творить новое озорство.

Всё это осталось незамеченным Марисой. Она видела вокруг себя только осень и знала, что дует ветер и что октябрь- время опадания листвы. В шорохе деревьев женщина не слышала речей и обернулась на прикосновение к ней ветра потому… Мариса не знала, почему она обернулась. В сумке, что была на её плече, лежала книга. В ней искрились бархатные от снега зи́мы, благоухали цветением вёсны, страстным жаром пылали ле́та, и случались нежные золотые осени. Дожди в ней были прозрачны, как хрусталь, и то текли, то капали, то пели и всегда несли запах чего-то прекрасного. В ней горели цвета хризантем, у ветра было настроение, и солнце светило всегда, даже если его закрывали облака октября. В этой книге тоже был город, и была женщина, которая носила и платья и туфли. В этой книге тоже был парк, но женщина не оставалась в нём одна. В этой книге была любовь, без которой в своей жизни Мариса не замечала многое.

Обеденный перерыв длился лишь час, и женщина спешила. Каждая упущенная минута отнимала у неё целую минуту времени от без того короткого, уже начатого часа, в котором можно прочитать любовь.

Ускоряя шаг, Мариса прошла по центральной аллее, свернула на выложенную камнем узкую тропу, вышла по ней к разноцветной клумбе в петуниях и бархатцах, а от нее – по такой же каменной тропе,– на перекрестие трёх аллей, увенчанное постаментом из белого мрамора с возвышающейся на нём бронзовой скульптурой танцующей балерины. Иногда Марисе хорошо читалось именно здесь. Такое бывало прежде, в ясные дни, когда солнечный свет, струясь через кроны деревьев, играл золотом на бронзе танцовщицы, и от этого находиться рядом и читать казалось ещё приятнее. Но теперь погода стояла пасмурная, а балерина выглядела мрачной. Мариса не остановилась возле неё. Она пошла дальше по одной из аллей в центр парка к озеру, где облюбовала для себя скамью. Та стояла под уютно оплетённой плющом ротанговой аркой, в окружении кустов барбариса. Расположение скамьи было таковым, что взгляд сидящего на ней, если он смотрел перед собой, охватывал и весь круг паркового озера, и узорную клумбу на его противоположной стороне, и домик из дерева для лебедей у правого берега, и каждую из выходящих к озеру парковых аллей. Удачное расположение, лучшее из возможных, чтобы уединиться. Даже странно, что никто другой не догадался выбрать эту скамью, как самое подходящее место для чтения своих книг о любви. Женщина думала об этом всякий раз, когда шла сюда и всякий раз удивлялась, увидев свой укромный уголок пустующим, но была очень рада.

И сейчас скамья под ротанговой аркой была свободна. Мариса села на неё, раскрыла книгу на странице с завёрнутым уголком и начала читать.

«– Иногда, думая о тебе, я обнаруживаю самые необычные мысли.

– Какие, например?

– Например, сколько слов ты можешь мне сказать, если я буду молчать и смотреть на тебя? Просто так молчать, без повода. Какие это будут слова? Возможно, ты смутишься и начнёшь насвистывать, или заговоришь о чём-нибудь совершенно неожиданном и неуместном.

– О чём же?

– Может о жирафах. Начнёшь рассказывать о том, как им непросто жить в саваннах, среди львов. Или вспомнишь семейный праздник из твоего детства, пироги с капустой и виноградный сок твоей бабушки. Может это будет история из кино, которую ты переиначишь и выдашь за свою собственную, случившуюся с тобой когда-то давно, где-то далеко, там, где уже никто о ней и не помнит, или вдруг, перескажешь утреннюю сводку спортивных новостей и покажешь в лицах отрывок из теннисного матча.

– Погоди. Почему, глядя на тебя, мне в голову должны прийти жирафы?

– Не знаю.

– Почему пироги с капустой? Почему не с творогом? Почему вообще пироги?

– Не смейся.

– Но я хочу смеяться! Ты говоришь смешные вещи. Ты меня смешишь.

– Нет, это серьёзно.

– Серьёзно?

– Да.

– Серьёзно?

– Правда!

– Да, это действительно серьёзно. А у тебя была мысль, что в такие моменты я могу думать и говорить о тебе?

– Была, но от этого я чувствовала себя очень неловко.

– И тогда появлялись жирафы?

– Да.

– Я