На шаткой плахе - Владимир Шаркунов

– Завязывай каталово, – сказал ему кореш, по кличке «туборь» – Порви свой стос к х… м, а то как в зону с голой жопой нарисуешься? Шулер х… в.

– Ты! – Клещ дернулся на Туборя. – Ты о своей жопе думай. Понял? И воще, метлу попридержи. А то ненароком по бороде схлопочешь.

Мы с Туборем кипятили воду, он держал кружку, а я снизу, сжигая «дрова» (листы журнала «Знамя») поддерживал огонь.

– Ты, понт ходячий, – сказал он Клещу. – Сначала, вот, моего младшего брата попугай. – Туборь свободной рукой указал на ширинку. – Бычара!

У нас на зоне, базары в таком ключе никогда не велись. Так можно было говорить только козлам, парчукам, обиженным и т. д. Для меня такое их ласкательное общение между собой, явилось полной неожиданностью.

– Красиво вы общаетесь, бродяги, – подивился я. – Аж на душе приятно.

– Братан, – просвятил меня самый старший, – ты не обращай внимания. У нас такое терлово только меж собой. Мы ж сто лет знакомы.

Чаек уже настоялся, когда подошел прапорщик и вновь открыл кормушку. По ходу потребления чифиря Клещ спросил его, нельзя ли «макара» посмотреть. Прапорщик подозвал постового солдата, несшего караул на нашей половине вагона, попросил у него пистолет и, когда тот без возражений подал оружие, он ловкими движениями извлек обойму, и проверив патронник, протянул «макара» в кормушку.

– Посмотрите, – сказал он, – только аккуратней, а то застрелитесь.

Не знаю, что думали мои попутчики, но у меня складывалось мнение, что прапорщик не совсем здоров. Он еще и научил нас разборке и сборке пистолета, будто нам придется им пользоваться. Вот те начальник конвоя. За такую связь с нашей братией ему могло, о – о – ох как не повезти.

– А ты не боишься, что тебя твои же солдаты вломят за такие кандибоберы? – спросил я его, после того, как он вернул пистолет постовому.

– Надеюсь этого не случиться, – ответил он. – Я никогда их не унижал. И потом, через недельку, я стану штатским человеком. В этом году окончил строительный институт, заочно, поеду на север, к отцу. Он там у меня начальником строительной организации заворачивает, в Сургуте. Так-то вот, господа уголовники. Откинитесь, милости прошу, ко мне на стройку.

…В Красноярск прибыли затемно. В тюрьме, с отстойника выдергивали по три человека. Шмон, каптерка и, согласно переданного из столыпина дела на каждого зэка, расфасовка по камерам. Когда очередь дошла до меня и я оказался в довольно просторном помещении, где густо пахло смолой сосны, то сразу обратил внимание на едва державшегося на ногах дубака, который только потому и держался, что руки его были оперты о длинный, из свежеструганных досок стол. Козырек фуражки прикрывал левое ухо, а правый глаз его был закрыт. Посмотрев на меня мутным глазом, словно прицеливаясь, он бухнул ладонью о стол и выдал:

– Вещи на стол! – почти угрожайте, без запинок.

Шмоном этакое мероприятие назвать было нельзя. Скорее это походило на просмотр вещей заключенного. Все что дубаку казалось запрещенным, он убирал в сторону. Однако, пока он шмонал следующего за мной, я обошел стол и то, что отмёл у меня дубак, умыкнул в сидор.

В следующей, тоже не малых размеров комнате, стояло уже человек пятнадцать с постельными принадлежностями. В противоположной от входа стене дверь-решетка, явно вход в жерло каземата. А справа, внушительных размеров, «амбразура» коптерки.

– Ну что комендант? – сказал я коптерщику. – Помягше матрасик имеется?

– У нас все имеется, и даже это, – он пальцами изобразил понятную всем выпивохам фигуру и показал на чайник, что стоял рядом.

Я осмотрелся. Пока в комнате не было ни корпусного, ни прочей надзирающей шушеры, я шустро выудил из нычки пятерик и сунул коптерщику. Тот из чайника налил в граненый стакан чуть больше половины водки. И когда я, залпом влил содержимое в себя, коптерщик подал мне кусок сухаря. Прям, как в кабаке.

Прошло еще немало времени, прежде чем я оказался в камере. Камера была огромная, с множеством двухъярусных шконок и всего двумя жителями. По жизни, эти двое были сродни мне. Они тоже катили в крытую, но в противоположном направлении – куда-то на Урал, точно не знали. Было уже за полночь и я, сославшись на усталость от этапных передряг, отказался от «толковища», и завалился спать.

В Красноярске я задержался на каких-то три дня. Но и за это короткое время я было едва не влип в крамольную для себя историю. Все произошло во время прогулки. У прогулочных двориков прохаживался лейтенант, лет двадцати пяти, с лицом отъявленного гестаповца. В дворик я входил последним, но еще не успев переступить порог, услышал как лейтенант изрек:

– Веселее ходить надо, козлы!

– Ты на себя в зеркало смотрел? – Не задумываясь выпалил я, и ни о чем не подозревая, вошел в дворик.

Дверь не закрылась. Уже у дальней стенки, обернувшись, я увидел лейтенанта. Он стоял снаружи, в метре от дверного проема.

– Выйди сюда!? – не крича, но приказывая, сказал он, глядя мне в глаза.

– Так мы вроде квиты, гражданин лейтенант? – ответил я, полагая, что инцидент, таким образом, будет исчерпан. Но я недооценил гестаповца.

– Иди сюда!! – он уже сорвался на крик. На скулах пульсировали желваки.

– Кому надо? Тебе?! Ты и заходи, – здерзил я, зная, что в дворик он не сунется. Ему нельзя сюда заходить, согласно закона, ими же писанного. И он хорошо это осознавал, а потому стоял на своем:

– Ну, иди, иди сюда!?

Он уже, поди, мнит себе, как я загибаясь от боли, харкаю кровь, получая удары яловыми сапогами. Не унимался. Самолюбие ему, видишь ли, подрубили. «Переживешь, говнюк. При иных обстоятельствах, да в другом месте я б его просьбу, конечно, удовлетворил и посмотрел, насколько бы он смог аргументировать свой норов. Но в данном случае, выходить из дворика я не собирался. Я уже умудренный опытом зэчара и на подобную мульку меня не поймать. Я отдавал себе отчет, что выйдя из дворика, заполучу стопроцентную возможность увеличить на несколько лет свой срок пребывания в этих местах. Мое появление вне дворика могло быть расценено, как нападение на контролера, а тут еще и офицер.

Я перестал как бы то ни было реагировать на гарканье гестаповца, и он спустя минуту, другую исчез. Дворик закрылся. С неприятным чувством я дожидался окончания прогулки, полагая, что лейтенант пожелает меня встретить. Но этого не случилось – уж не знаю почему. Внезапно появившись, лейтенант так же внезапно исчез из моей жизни. Навсегда. А ведь мог, еще как мог…

Своих сокамерников, после этого случая, я возненавидел. Там, в дворике, они ни слова не сказали лейтенанту, чтоб хоть как-то помочь мне. Они с испуганными лицами стояли и лишь хлопали глазами. Оказывается, есть и такая, говнюшная категория зеков-недочеловеков. Не понятно, за кой хрен их в крытую сбагрили.

…В отстойник, перед самым этапом из Красноярска, нашей братии натромбовали человек сто, если не больше. Таких как я, и еще по- хлеще, набралось, что-то, человек шесть – мы друг друга чуяли. Нам не составило никакого труда, чтобы дать понять остальным присутствующим, что, дескать, перед ними есть те самые измученные, потерявшие здоровье за долгие годы заключения люди, которые нуждаются в материальной поддержке. А просьба наша заключалась в том, чтобы с нами поделились куревом, ну и чем другим – если посчитают нужным. Однако, на просьбу откликнулось человек пять, остальные предпочли «косить» под глухих, хотя баулы у всех были набиты доверху. Оглохшие были шофера – аварийщики. До суда эти люди находились на свободе, а получив срок, после недельного (может кто больше) пребывания в СИЗО, этапировались в колонию поселения – то есть, практически, на ту же свободу, пусть и несколько ограниченную.

Нам ничего не оставалось, как, в наглую, тормошить их рюкзаки. Здоровенные мужики тряслись, как перед казнью. Иные с криком «не отдам», падали на свои баулы и обхватывали их руками, словно клещами.

Я особого участия в этом мероприятии не принимал, но наблюдая, как уркачи со стажем, потрошат поселенцев, давался диву. Четверым, или пятерым, шибко несговорчивым, урки разбили морды, но брать у них ничего не стали, лишь распинали их пожитки по сторонам. Поселенцев – аварийщиков было так много, что если б они объединились, нам ловить было бы нечего. Они без особых усилий могли отбуцкать нас так, что каждый из нас помнил бы этот день, как самый ужасный сон. Но недельный тюремный срок сделал их кроликами. Душа покинула тело, а на ее место вселился страх. И теперь, чтобы вернуться в прежнее состояние, им потребуется время, уйма времени.

В тюремном дворе пахло соленой рыбой. Перед тем, как затромбовать нас в воронки, СИЗОвские баландеры, под присмотром контролеров, раздавали нам селедку, (до этого каждый получил сухой паек – хлеб и сахар) и причем, без всякой нормы – бери хоть две, хоть пять. Я от этого удовольствия отказался, зная, что воды в столыпине не всегда допросишься. А повезет с водой, может не повезти с оправкой. Такого конвоя, какой доставил меня из Тюмени в Красноярск, дважды судьба не посылает. Не прошло и часа, как я в этом убедился. От самых ступенек тамбура до купе-бокса я пролетел мухой, подгоняемый тычками и пинками солдат. Возмущаться не приходилось. В боксе я оказался опять с той, из отстойника, братвой. И вновь, как и прежде, к нам, как к прокаженным, никого не посадили. Через какое-то время, обустроившись, мы рискнули побаловать себя чайком. А почему бы и нет. Втехушку начали кипятить в кружке воду, – вода в бочонке, закрепленном изнутри бокса к решетке, имелась. Свободные от этого процесса поочередно маячили у двери, надеясь, таким образом, лишить солдата-контролера всецелого обзора купе. Вроде получалось. Вода в кружке начинала шипеть. Еще немного, еще и…