На шаткой плахе - Владимир Шаркунов

И видя, что на его команду никто не реагирует, пуще прежнего завопил.

– На колени!! Кому говорят… нелюди вшивые!!

Но на колени никто не становился. Попытались, было, молодые, но вовремя одумались, видя, что большинство команду прапорщика пропускали мимо ушей. Да и прапору, особо то, некогда было разгуляться. Поезд давно стоял и наверняка задерживался из-за всей этой галиматьи.

Колонну бегом погнали к столыпину, и тут продолжалась та же процедура с пинками. На этот раз я не выдержал, и, обернувшись в тамбуре, крикнул сержанту:

– Апсос драный!

Ухватившись за поручни, сержант хотел впрыгнуть в тамбур, но прапорщик, начальник столыпинского конвоя, строго сказал ему:

– Назад. Давай считай! И так задерживаемся, – и он рукой подтолкнул меня вглубь вагона.

Конвой еще не рассадил всех по купе-боксам, а поезд уже набирал ход, увозя меня в неизвестное, но неизбежное будущее.

В купе-боксе я оказался с соседями по воронку. После недолгого разговора о горе беглеце, я скинул «прохоря» и запрыгул на верхние нары. А остальные тем временем, что-то «ганашили» перекусить и чайку.

«Вот она, сраная, советская гуманность, – вспоминая побегушника, злился я. – Вот-те и законы. Ну, догнали его. Дали бы как следуент по шее. Зачем же заживо запинывать. Это ведь по сути убийство…. Когда-то и я мечтал стать военным. Завидовал людям в форме. Дед вон у меня прошел всю войну. Летчик, капитан, много наград имеет. Мечтал, чтобы я непременно поступил в военное училище. Я и поступил…. только в дерьмо. Интересно, что скажет солдат, получивший отпуск за поимку беглеца, родной матери? Да поди, что-нибудь придумает. Или скажет правду? Впрочем, мать, она на то и мать, чтобы любить и лелеять свое чадо, и уж наверняка, одобрит поступок сына. Дескать, зек, он сродни зверю, и жить ему среди людей нельзя…. А ведь побегушник никому не причинил зла. Он побежал, не желая дальше оставаться во власти насилия. Похоже его терпению пришел конец и иного выхода он не нашел. Мало того, что ему отняли здоровье, суд, в обязательном порядке, накинет еще трешник к его сроку. И кто знает, что с ним будет в дальнейшем (если вообще выживет), раз уж решился на такое. По- моему, вариантов у него немного: вновь побег, или петля от безысходности…. А солдатам – отпуска. Да случись это в безлюдном месте, никто бы и догонять его не стал. Пристрелили б, как бешеную собаку, и все дела. Служивым нет никакого дела: есть ли у него отец, мать, семья, дети. Списали бы, как износившуюся робу, зная, что «свято место – пусто не бывает». И что характерно, на его месте может оказаться любой, невыдержавший железных когтей, так называемой, исправительной системы. Душа и сердце у всех имеются, хоть ты и заключенный. И когда сердце заноет, застонет душа, как дитя потерявшее соску, разум может подсказать любой вариант, а каковы будут последствия….

Мысль моя оборвалась, застигнутая подкравшимся сном. Выпитое вино сделало свое дело, и я уже не слышал стука вагонных пар, крепко уснув, впервые за много месяцев сытым, хоть и с неспокойной душой.

3

Меня разбудили за несколько минут до оправки. Еще лежа я учуял запах свежезаваренного чая. Спустился вниз и как только присел, мне сразу протянули кружку с чифирем.

– Хапани, братан?

Чифирю мне не хотелось, но за ради уважения я сделал пару слабых глотков и передал кружку дальше, по кругу. В купе-боксе, включая меня, было всего шесть человек, то есть, помещение практически пустовало. Мы этапировались как баре – благодать, да и только.

– Держи, – вновь протянул мне кружку тот же, лет эдак на двадцать старше меня, уркаган. – А ты, братан, здоров поспать?

– Подфартило мне, – ответил я. – Пока столыпин ждали, винишком ужалился.

– Не хило, – сказал он.

Тут дошла очередь оправки до нас. Сержант открыл двери.

– Первый, пошел, – не повышая голоса и вовсе не в приказном тоне, сказал он.

«Антиресный конвой», – подумал я.

После оправки мы общаково трапезничали и по ходу знакомились. Вернее, знакомился только я, поскольку они давно и хорошо знали друг друга. Все пятеро катили с верхнеуральской крытой, (по окончанию тюремного срока), на Красноярскую зону для дальнейшего отбытия наказания. То есть они прошли то, что предстояло мне, лишь с той разницей – с крытой возврат в зону мне не грозил, с крытой я выйду на волю. Придет время моего звонка, и я обрету свободу – она живет в моем сердце, еще живет.

Столыпинский конвой оказался исключением из правил, из ряда вон. Зеку такая охрана может только присниться. Конвой из сказки – иначе не скажешь.

Один из моих попутчиков лет тридцати, коренастый, с наколкой на веках «не буди», суетился и нервничал.

– Фуфел в погонах, – со злостью, вполголоса говорил он. – Ведь обещал отыграться, сучара!

Мимо бокса, не торопясь проходил солдат охраны. «Не буди» кинулся к решетке:

– Слушай, командир, где там у вас старшой?

– Я же на посту, не знаю, – ответил тот, пожимая плечами, и прошел мимо.

Вскоре, действительно, подошел прапорщик. Я узнал его, хоть и одет он был, как говорится, не по форме: тельняшка, галифе с подтяжками и в тапочках. Он открыл кормушку и положил на нее новенькую, в упаковке, колоду карт.

– На этот раз моими играть будем, – сказал он и изучающе посмотрел на меня. – Новенький-то ко двору пришелся?

– Свой парняга, – ответил Клещ и спросил прапора. – А чем тебе мои «стиры» не нравятся? Гля, какие эластичные. – И Клещ, на приличном расстоянии, высыпал стиры из одной ладони в другую, с шелестом, похожим на хлест крыльев взлетающей перепелки.

– Играть будем этими, – криво улыбаясь, настоятельным тоном произнес прапорщик, ткнув указательным пальцем в колоду.

– Не, ну базара нет. – Клещу ничего не оставалось делать, как идти на попятную. – Желание начальника – закон.

Я- то думал они в «тэрса» катать станут, а они в обыкновенное «очко». В процессе игры у Клеща рот не закрывался. Выспрашивал у прапора о всякой хренотени, которая никому в пуп не упиралась. Скорее он это делал с одной единственной целью – притупить внимание соперника, тем самым увеличить свой шанс на выигрыш, наверняка, надеясь мухленуть. Однако все потуги Клеща оказались безуспешными, прапорщик таки отыгрался.

Проклиная себя на чем свет, Клещ долго копался в своем сидоре. Наконец он извлек из него золотую цепочку и протянул ее прапору.

– Держи, начальник. Сегодня на твой конец муха села. А может это, еще сгоняем? – Клещ похоже желал реванша. – У меня колесо рыжее есть.

– Что за колесо? – спросил прапор, спрятав цепочку в карман галифе.

Клещ вновь нырнул в сидор, еще дольше прежнего копался, и обнаружив припрятанную вещь, прыгнул к кормушке:

– Ну-ка, дыбани!

Прапорщик взял золотое колечко, так и сяк покрутил его, убедился, что на нем стоит проба, попытался одеть на мизинец одной, затем другой руки. Кольцо явно было мало.

– Куда оно мне? – и он протянул его обратно владельцу.

– Выиграешь, жене подаришь – нашелся Клещ.

– Чьей жене? У меня ее пока нет.

– Сегодня нет, завтра будет.

Прапор еще раз оценивающе покрутил кольцо.

– Во сколько ставишь?

– Как сам, понимаешь, – развел руками Клещ. – В моем положении хаметь не котируется. Я думаю, за пятьдесят колов покатит. А?

– Тридцать, и не больше, – уверенно сказал прапор, тем самым, как бы давая понять Клещу, что торг окончен, в противном случае, игра не состоится. Клещ поняв, что всякое его возражение может быть истолковано прапорщиком по – своему, не стал возражать. Со стороны видно было, что кураж у Клеща артистичный, какой-то не присущий истинному катале, но тем не менее он рвал в бой. Торопился расстаться с кольцом, что в итоге и произошло. За какие-то полчаса прапорщик сделал его, и сделал красиво. Все произошло настолько быстро, что Клещ даже опомниться не успел, как кольцо уплыло в тот же карман галифе, в котором лежала цепочка.

– Благодарю за игру, – сказал прапор, убирая карты. – Теперь можно жену подыскивать. – Он не скрывал радости. – Ладно, пойду своих посмотрю, а то они у меня большие любители дремануть.

Прапорщик захлопнул кормушку и пошел восвояси.

– Ща чайку сообразим, подходи, – только и нашелся что сказать ему вслед Клещ, все еще обескуражено стоя у дверей с перекошенным лицом.

Пока гоношили на счет чая, друзья-корефаны вправляли Клещу мозги. Оказалось, все, чем стоящим он разжился в пересылочных «превратках» (большая камера-отстойник, в которую зачастую сгоняют зеков всех мастей – от подследственных, до урок особого режима перед самой отправкой на этап, или же наоборот, пришедших в тюрьму с этапа), стало собственностью начальника конвоя. Клещ влетел в промот, как кошка в подпол. И все же он никак не мог смириться с мыслью, как это вышло, что какой-то прапор-гнида умудрился переиграть его, лишил «кровно нажитого». Он не придавал значения нравоучительным наставлениям своих корешей, курил одну за одной папиросы и нервно мотал головой. Ему явно было не по себе.