Невидимая Россия - Василий Алексеев

Один член организации уже был арестован, другой застрелился, не вынеся нажима ГПУ, хотевшего сделать его осведомителем. Следователь пригрозил арестом больного отца в случае дальнейшего сопротивления, и Анатолий предпочел умереть.

Летом 1927 года Павел кончил среднюю школу и с большим трудом поступил в университет. Тем же летом пережил первую любовь. Павел с матерью и Ната жили на даче, в подмосковной деревне. Сдав в августе экзамены в Первый Московский Государственный Университет, Павел радовался, что может спокойно провести с Наташей еще неделю. Внезапно Вера Николаевна почувствовала себя плохо. Надо было сразу переехать в Москву, но Павлу так хотелось пожить еще на даче с любимой девушкой. Вера Николаевна уже давно страдала от ухода сына в новую жизнь, к другой женщине. Матери часто ревнуют своих сыновей — это быт, а не трагедия. Потом всё прекрасно улаживается, — думал тогда Павел.

Еще весной Павел случайно слышал, как Вера Николаевна рассказывала своей сестре Лиде поразивший ее сон: Вере Николаевне снилось, что она идет одна по заброшенному парку. Впереди длинная липовая аллея, кругом никого. Вдруг в конце аллеи появилась фигура в белом. Она быстро приблизилась. Какое знакомое лицо!.. Да, конечно, это покойная сестра Нина. Нина подошла совсем близко. Выражение лица у нее было строгое и величественное. «Нина, это ты?» — вскрикнула Вера Николаевна. «Пойдем со мной… пора…», — тихо сказала Нина. Осенние листья с легким, сухим шелестом, кружась, падали на землю.

— Я знаю, я умру осенью, — сказала Вера Николаевна.

Обычный женский сон — подумал тогда про себя Павел.

Около станции на даче жил хороший московский доктор. Павел сразу же привел его к матери. Когда Вера Николаевна заболела, Павлу так хотелось, чтобы болезнь оказалась несерьезной. Доктор осмотрел больную и сказал, что это простуда, что не совсем неблагополучно в легких и надо полежать неделю в постели. Павел с Натой ездили в Москву за лекарствами — это дало им возможность провести целый день вместе.

Мама скоро поправится, мама привыкнет к Нате, — успокаивал себя Павел. Неделя прошла. Вера Николаевна чувствовала себя лучше, хотя слабость и неожиданные скачки температуры еще продолжались. Семья Наты уехала в Москву и Павел остался вдвоем с матерью. Вере Николаевне стало значительно лучше и она начала ходить по комнате. Павел иногда заходил в заброшенный парк, к заветному пруду, где так часто встречался с Натой. Кусты наполовину обнажились и не было уже прежней тайны в заросшей с обеих сторон дорожке. Парк попрежнему был величав и заброшен, дорожки аллей шуршали от густого слоя золотых листьев. Было пусто и одиноко. Павел вспомнил сон Веры Николаевны и ему стало жутко. «Самое страшное, когда организм перестает сопротивляться болезни!»

Проходив несколько дней, Вера Николаевна сразу почувствовала себя хуже и слегла опять. Вызванный доктор смог приехать только через два дня, не сказал ничего определенного, но стал сразу серьезен и избегал вопросов Павла, обещая приехать через несколько дней. Вера Николаевна потеряла сознание. С тех пор, как мать слегла во второй раз, Павел не отходил от постели. Хотелось исправить всё то, что произошло за последние два года. В первый раз он заговорил с матерью о Нате.

— Я тебя вполне понимаю, — сказала Вера Николаевна, — это жизнь. В твоем возрасте все переживают первую любовь. Для тебя она святая и совершенство… При этих словах лицо матери приняло чужое, почти враждебное выражение. Павлу стало очень жаль мать. Он приник к изголовью постели. Длинные родные пальцы ее руки, как прежде, стали перебирать волосы Павла.

— Мама, не сердись… я ее так люблю!

Враждебное, сухое выражение на минуту исчезло с лица Веры Николаевны.

— Глупый ты, — сказала она с трудом, — твоя Ната просто хорошенькая куколка. Всё, что ты переживаешь, рождается только в твоей собственной душе, в ней и умрет; это плод твоего собственного воображения. Когда-нибудь потом ты вспомнишь мои слова.

Павлу стало обидно. Матери всегда придирчивы к предметам увлечения сыновей. Надо выдержать характер и перетерпеть, потом всё само собой уладится.

Больная поняла его мысли и нахмурилась. Опять что-то разделяло мать и сына.

Утром доктор еще раз выслушал Веру Николаевну.

— Надеюсь, что вы сегодня к вечеру достанете хорошую сестру милосердия, — сказал он уходя.

Целый день прошел в мучительном ожидании. Дважды Павел пытался кормить больную рисовым отваром из чайной ложки. Ложка стукалась о стиснутые зубы, голова попрежнему металась из стороны в сторону — половина отвара пролилась. Павел совсем измучился. Из города никто не ехал. Господи, как я мог всё это допустить! Неужели она умрет?

Температура изменялась скачкообразно. Вечером Марья Петровна сменила на несколько часов измученного Павла и он смог немного поспать. Ночью он опять дежурил у постели. Казалось, что наступает некоторое улучшение: больная стала меньше метаться, временами по 10–15 минут подряд она оставалась совсем спокойной.

Слава Богу, может быть, это кризис, может быть, наступит облегчение! В середине ночи Павел поставил свою постель рядом с постелью матери, лег и забылся.

Павел стоял перед парадной дверью с ободранной обивкой. — Такая знакомая дверь! Когда я ее видел? На лестнице пахло сыростью и еще чем-то необычно пряным. Да, я здесь уже был… Павел позвонил. Что за странный и такой знакомый запах… За дверью послышался шорох и она неслышно отворилась. На пороге стояла девушка в черном платье, молчала и странно смотрела на Павла. А, это сестра Анатолия! — вздрогнул Павел. — Он застрелился и лежит там… Поперек комнаты стоит стол, на столе гроб, а я вошел и еще ничего не знал… а лицо у него закрыто потому, что череп разнесло выстрелом… руки сложены на груди, большие жилистые… Анатолий ушел из школы и поступил на фабрику, чтобы кормить сестру и больного отца, огрубел, начал отставать от нас и превращаться в настоящего рабочего. Он так любил сестру и отца! Я стоял у гроба, а сестра и отец вышли… Анатолий оставил какую-то записку, что не хочет быть сексотом, а они не знали, кто и куда его втягивал… они обезумели от горя и всех, всех подозревали. А я не мог сказать им об организации и о том, что я знаю всё, и ушел, ушел… а они меня боялись и подозревали. Господи, зачем мы не оставили Анатолия в покое! Кто теперь содержит его отца?

Павел сразу проснулся и сел на постели. Через окно в комнату проникал тусклый свет. Лампа на столе потухла, лампадка чуть-чуть мерцала. Лица больной почти не было видно за тенью подушки.

Неужели умерла?

Павел вскочил и наклонился над матерью. Она дышала очень тихо, но дышала. Павел переменил компресс. Легкий храп вырвался из груди больной.

Слава Богу, что нет этого страшного бреда. Непрерывный спор с кем-то кончился, — почему-то подумал Павел.

Храп, похожий на стон, повторился. Павел взял Веру Николаевну за руку. Рука была холодная и тяжелая. Вдруг всё тело дернулось, еще, еще, немного сильнее, опять слабее… еще раз… она вытянулась и затихла. Хриплое дыхание, сначала участившееся, прекратилось. Она вздохнула еще раз совсем слабо и… это было всё.

Павел на минуту оцепенел. Нет, нет… не может быть так просто! Еще маленьким ребенком, когда во сне, как кошмар, ему представлялась смерть матери, Павел просыпался от ужаса и ему казалось, что он не переживет этого. Теперь, когда это так просто случилось, он не чувствовал почти никакого горя. Странно — даже некоторое облегчение. То, что сейчас перестало дышать, уже давно не было Верой Николаевной. Образ матери остался где-то реально существующим вне этого жалкого, теперь бездушного тела.

Господи, какой я жестокий, — с ужасом подумал Павел. — Что теперь надо делать? Кажется, пока она не остыла, надо сложить на груди руки.

Он опять наклонился к телу. Надо еще плотнее закрыть глаза — другим может показаться неприятным, как она глядит из-под век. Руки были еще гибкие и легли на грудь. Надо сказать Марье Петровне. Странно, я мыслю совсем нормально и ничего не забываю… Кстати, надо умыться.

Павел вышел в сени, взял железный ковш и налил в белый эмалированный таз воду из широкого железного ведра.

— Ну, как? — Марья Петровна, неслышно ступая босыми ногами, подошла сзади. Ну, как? — повторила Марья Петровна.

Павел повернулся и хотел сказать, что… хотел, и не мог выговорить — как будто, пока не было произнесено это страшное слово, всё происшедшее могло иметь какое-то совсем другое значение.

Глаза Марьи Петровны расширились, толстое лицо побледнело, рот исказился смешной гримасой. Павел повернулся к тазу и, когда хозяйка зарыдала, начал умываться холодной, пахнущей железом водой.

Широкая грязная дорога шла лесом. Больше всего листьев сохранилось на дубах. Осень окончательно подготовила природу к морозам и снегу. Трава засохла, сорванные с деревьев листья почернели от дождей, птицы улетели. Только пестрые синички продолжали стрекотать на голых ветках.