Невидимая Россия - Василий Алексеев

У Павла образовался новый круг друзей. Больше всего он сошелся с Николаем Осиповым — еще большим фанатиком православия, чем сам Павел. Как-то, стоя у всенощной в церкви Большое Вознесение, Павел обратил внимание на худого, высокого молодого человека, простоявшего всю службу. Блестящие глаза молодого человека почти всё время смотрели на алтарь, а бледные губы шевелились в неслышной молитве. Павел от природы был жаден на людей и с этого раза, входя в церковь, всегда искал глазами чуть опущенные под невидимой тяжестью плечи и неподвижно углубленное лицо незнакомца, неизменно обращенное к алтарю. Один раз, после службы, Павел столкнулся с молодым человеком, выходившим из храма вместе со знакомым Павлу дьяконом.

— Вы, наверно, знакомы? — сказал дьякон.

— Нет, но я буду рад познакомиться, — обрадовался Павел.

Молодой человек посмотрел на Павла, как бы первый раз его увидев, и протянул худую, крепкую руку.

Николай оказался сыном ученого искусствоведа и так же, как и Павел, сам пришел к вере. Когда Павел узнал Николая ближе, то убедился, что под невозмутимо спокойной внешностью Николай сдерживает дикую, с трудом обуздываемую натуру. К религии Николай пришел через кратковременное, но острое увлечение коммунизмом и полное безбожие. В разгар этого увлечения, четырнадцатилетним мальчишкой, Николай успел уже влюбиться в свою девятнадцатилетнюю троюродную сестру и подраться из-за нее на дуэли с другим своим дальним родственником, таким же забиякой, как и он сам. Дуэль происходила на финских ножах и подростков разняли уже сильно порезанными. Теперь Николай всю эту силу отдал религии, а прежняя необузданность прорывалась только во время богословских споров. Глядя на вспыхивающего в этих случаях Николая, Павел всегда вспоминал Францию времен Гизов и Колиньи, когда гугеноты и католики от богословия переходили к шпагам и от шпаг к богословию.

Под сильным влиянием Николая находился третий член группы — невзрачный, косоглазый Миша Каблучков, сын сапожника, товарищ Николая по школе, тоже бывший комсомолец, перешедший в ряды церковников вслед за своим более ярким другом.

Все трое сговорились идти на похороны патриарха как можно раньше и попробовать пробраться в собор.

Заупокойная литургия была назначена на 10 часов. В девять, уже подходя к монастырю, Павел понял, что о соборе и мечтать не приходится.

Святейший умер в четверг, на Благовещение. Похороны были назначены на воскресенье.

Весна была ранняя, погода удивительно теплая и радостная. Свежие клейкие листочки пробивались на молодых липах, обрамлявших Донскую улицу. Над всем городом стоял необычный, странный трезвон колоколов. Длинная улица была запружена спешащими людьми. Многие шли по мостовой, так как тротуары были переполнены. Там и тут в петлицах мелькали белые медальоны с портретом патриарха. Лица у всех были серьезные и торжественные.

— Вся ответственность за порядок возложена на духовенство. Милиции в ограде не будет. Большевики надеются на вторую Ходынку… — услышал Павел взволнованный голос из толпы.

Показались башни монастыря и около — монастырская площадь. В переулках, с противоположной стороны площади, стояла конная милиция и несколько автомобилей скорой помощи. Народ сплошным потоком вливался в каменные крепостные ворота ограды и кладбища. Павел с трудом пробрался на площадку, напротив главного входа. Здесь сплошной стеной стояли почти одни мужчины, и опять Павел почувствовал, что их нельзя расчленять на классы, профессии и сословия — стоял православный русский народ.

Согласно обряду, тело патриарха, перед погребением должны были три раза обнести вокруг собора.

Толпа заранее оставила для этого проходы, опоясав их тройным кольцом живых цепей, составленных из мужчин. Все понимали, что сохранение порядка зависит от каждого человека в отдельности и каждый человек, составлявший крупинку целого, напряженно следил за собой и окружающими.

— Смотрите, — сказал высокий молодой рабочий, стоявший рядом с Павлом, — всё уже полно, в ограду больше пройти нельзя.

Все деревья покрылись темными гроздьями людей. На башне надворотной колокольни двигались какие-то фигуры.

— Иностранные кинооператоры… — заметил кто-то, — что же, пускай Запад узнает, как Москва своего патриарха хоронит!

Толпа затихла, головы обнажились: в соборе началось богослужение. Солнце поднималось всё выше и выше, начинало припекать. Толпа давила так, что трудно было перекреститься, но Павел ничего этого не замечал. Чувство единства с единоустремленной массой опьяняло его. Часы шли, богослужения почти не было слышно. Только колокола попрежнему время от времени перезванивались, а Павел стоял и стоял, гордый своим народом.

Вдруг слева раздался глухой возмущенный ропот. Электрическая искра волнения мгновенно пробежала по всему людскому монолиту.

— Что? Кому-нибудь плохо? Или большевистская провокация?

По широкому проходу, оставленному для крестного хода, на виду у всех, шел невысокий человек в поношенном пальто и в зеленой технической фуражке.

— Коммунист с пчеловодных курсов, — послышался шопот, — в правом крыле бывшей монастырской гостиницы пчеловодные курсы.

Человек шел, стараясь быть спокойным, не снимая шапки, нагло встречая направленные на него возмущенные взгляды.

— Что делать? — подумал Павел, — они ведь и хотят вызвать эксцессы, чтобы к чему-нибудь придраться!

Толпа на мгновенье замерла в нерешительности. Затем, подобно шуму отдаленного прилива, негодующий гул пронесся в обратном направлении. Павлу показалось, что весть о грозящей провокации докатилась до самых древних стен, ударилась о них и, грозно возрастая, покатилась назад.

— Неужели его сейчас растерзают? Нет, этого нельзя допустить!

Ропот рос и приближался. Руки мужчин, составлявших цепь, отделявшую идущего от толпы, еще крепче вцепились друг в друга. Походка его стала нервной. Тысячи глаз следили за каждым его движением. Вдруг он остановился как бы в нерешительности, снял фуражку и, бледный, как смерть, быстро пошел назад. Вздох облегчения вырвался у Павла и его соседей.

— Испужался, нечистая сила! — произнес грубый мужской голос.

Было уже далеко за полдень, когда из-за высокой балюстрады верхнего храма появилась фигура архиерея в полном облачении. Звонкий голос понесся над еще более затихшей толпой.

— Борис Можайский, — прошептал кто-то.

Как ни напрягал Павел слух, слова архиерея до него не долетали.

— Борис Можайский… вот также когда-то мог говорить с москвичами Борис Годунов, — думал Павел.

Архиерей кончил слово и скрылся в храме.

— Скоро выносить будут, — заговорили в толпе. Восемь часов подряд простоял Павел на площади перед собором. Около пяти часов дня из храма показалась процессия. Впереди несли легкие, красные, шитые золотом хоругви на длинных, тонких древках. Гроб сопровождало около ста епископов, три могучих протодьякона, католический священник в пурпурном облачении, множество монахов и священников. За гробом несли нескончаемые венки, многие от московских фабрик и заводов. Медленно, торжественно, останавливаясь на литии, шествие трижды обошло вокруг собора, повернуло направо в направлении нового кладбища и исчезло в маленьком, приземистом, одноглавом древнем соборе, где и был погребен Святейший.

Повернулась страница истории русской церкви. На место Тишайшего патриарха не было выбрано нового: Собор не мог собраться потому, что виднейшие иерархи православной церкви были в заключении. Еще до кончины патриарха было назначено три его заместителя: митрополит Кирилл, митрополит Агафангел и митрополит Петр Крутицкий. Первые два находились в заточении. Блюстителем патриаршего престола стал митрополит Петр. Петр — значит камень. В противоположность Тишайшему патриарху, митрополит и по внешности, и по характеру походил на камень. Лицо патриарха было полно любви и ласки. Лицо митрополита было каменно-непреклонным. Через несколько месяцев митрополит Петр был арестован. Около десяти лет провел он в заточении и умер, не сделав безбожной власти ни одной уступки.

Колокола смолкли. Народ расходился.

Утомленный и грустный шел Павел по пыльной улице. Вся она сплошь текла народом.

Ноги Павла болели, хотелось отдохнуть и в то же время было мучительно жалко, что всё пережитое сегодня уже позади… Люди разошлись, единый монолит распался на мелкие, слабые, ничтожные пылинки.

— Сколько в каждом отдельном человеке героического и подлого, — думал Павел. — Повседневная жизнь смешивает эти несовместимые черты в самых причудливых сочетаниях и пропорциях. Когда люди собираются вместе на общее дело, это их облагораживает или портит. Когда масса собрана во имя добра, большие и ничтожно маленькие крупинки добра, заложенные в каждом человеке, складываются в грандиозное целое, а личные грехи тонут, теряются в этом целом. Поэтому под Бородиным или на Куликовом поле все были одинаковыми героями, поэтому русское воинство всегда верило, что оно православное и христолюбивое и, действительно, было им. Но тот же закон действителен и для зла. Людское стадо, собранное на злое дело, беспощаднее и преступнее личностей, являющихся его слагаемыми. Поэтому та же самая толпа сегодня на похоронах патриарха была православным русским народом. Завтра ее погонят с красными знаменами на Красную площадь и она будет безнациональным мировым пролетариатом.