Послевкусие страстей и превратности мнимой жизни - Вадим Михайлов

Наш сын долгое время был уверен, что человечество занято только съёмками прекрасных сказок и сочинением стихов и песен…

Мы были молоды, и нам многое не нравилось в нашем обществе. При этом мы были мудры не по годам (это грустная шутка, ирония!) и понимали, что менять надо прежде всего себя. Меньше требовать от жизни и больше отдавать, чем потреблять.

И начинать нужно с семьи.

И цели воспитания должны быть иными.

Кого мы хотим вырастить?

Каким хотим увидеть нашего мальчика через двадцать лет?

Конечно, он должен быть честным… благородным… великодушным… смелым… свободным… В нём не должно быть рабских примет – подчинения грубой силе, преклонения перед властью, двуличия, зависти, презрения к слабым… Он должен быть человеком широких взглядов…

Я надеюсь, нам удалось это.

Мы были очень заняты. Всегда в работе. Когда не было съёмок, с утра до ночи сидели друг против друга и рассказывали друг другу разные реальные и придуманные истории и печатали тексты на старенькой пишущей машинке. Нам никогда не надоедало это непрерывное общение. Оно было праздником, животворным родником. Для нас обоих…

…Мы жили как бы на острове. Или в неприступном замке. Мы были друг для друга одновременно и Шакриаром и Шакразадой. И были счастливы… И никогда не предполагали, что даже тысяча и одна ночь когда-то кончится. И наступит просто ночь…

Однажды Ульяне позвонили из крупного банка и сказали, что американский миллиардер Сорос прислал ей в подарок пятьсот долларов. Ульяна сочла это глупой шуткой.

– Сорос?! Маловато для Сороса… Проверьте. Может быть, пятьсот тысяч?

И положила трубку.

Девушка не поняла юмора. Позвонила снова:

– Не знаю. Здесь написано – пятьсот.

– Кто-то издевается над нами. Нечего делать людям…

Время было очень трудное. Мы написали два сценария. Но инфляция была такой стремительной, гонорара хватило только на год скудной жизни. По сценариям были сняты фильмы. Один даже получил в Берлине «Серебряного медведя». Режиссёр продал картину в несколько стран. С нами не расплатился. Уехал в Германию на ПМЖ. И там умер.

И вдруг как с неба – пятьсот долларов! Мы даже не знали, как они выглядят… эти сказочные зелёные бумажки.

Оказывается, какой-то молодой математик Гриша Перельман отказался от этих пятисот долларов и, чтобы они не пропали, добрые распределители решили отдать их Ульяне.

Наверное, из новых русских, подумали мы и забыли про Перельмана… Издали на эти деньги сборник стихов Ульяны. Первый в её жизни сборник.

И вдруг спустя десять лет новый вызов! Шок! Гриша Перельман отказался теперь от награды в миллион долларов!

– Это цинизм и богохульство! – негодовали прагматики. – Покруче Рушди… Это второе после Христа разрушение миропорядка, выстраданного человечеством за десятки тысяч лет его существования!

Казалось бы, что такое сегодня миллион долларов?!

Когда свадьба внучки какого-нибудь нашего политика или бизнесмена обходится дороже…

Когда за участие в корпоративном празднике Элтон Джон получает столько же за один вечер…

Когда элитная путана зарабатывает сравнимую сумму за месяц работы…

Недавно какой-то отчаянный американец получил миллион долларов только за то, что разделся догола перед президентом…

Какой-то бомж в Европе скопил сопоставимую сумму, собирая тару из-под алкоголя…

А тут человек несколько лет думал, мучился бессонницей, решая загадку тысячелетия!

И отказался от миллиона!

Наверное, это и есть настоящая демократия. Каждому своё!

Над этим стоит подумать. Грустно только тратить время и силы на это.

Платон вспомнил, как они доставали бумагу на сборник стихов Ульяны.

– Мне нужна бумага.

– Кто вы?

– Я Ульяна Курдюмова. Мне нужна бумага на сборник моих стихов.

Ей отдавали бумагу по цене обрезков.

Студенты полиграфического техникума набирали ночами гранки. За ничтожную плату…

Художник взял минимальный гонорар за свою работу. И то лишь потому, что нечем было ему платить за квартиру.

Ульяна подарила всем билеты на концерт Эдуарда Хиля.

Зал, как всегда, был переполнен.

Когда ведущий объявил, что в зале присутствует автор стихов, люди устроили овацию. Оглядывались, где же этот автор.

Ульяна привычно встала и с едва заметной улыбкой помахала рукой.

Каждый концерт был победой. Она не проявляла бурной радости. Принимала этот успех как должное.

В семидесятых, восьмидесятых и девяностых годах её знали, любили, узнавали на улице.

Платон улыбался, и за окном было уже не так мрачно, будто включили люстру Чижевского.

Какое счастье, думал он, оформлять свои мысли и чувства в слова и фразы, маскировать тайны, создавать схроны – они только для посвящённых, близких по духу… других, из другого времени, когда нас не будет…

Какое счастье вспоминать и творить из воспоминаний живую и мёртвую воду былей-небылиц, лучший мой фильм…

…Я не знаю, кто запустил эту длинную ленту. Не знаю, кто монтировал её. Я вижу склейки и нарушение смысла на месте вырезанных цензором (моим внутренним цензором!) эпизодов.

Мне интересно, но, если честно, хочется побыстрее узнать, чем это всё кончится?.. И возможно ли продолжение?..

Может быть?

Возможно?

Или наверняка?

– Как глупо было нам расходиться! – думал он, пробегая мимо бомжей и стариков, мимо старухи, кормившей птиц…

– Как уютно было засыпать в твоей постели… Если б ты знал, как я люблю тебя, – отвечала она, наблюдая, как бежит он, припадая немного на правую ногу.

В руках у него были ирисы.

– Как глупо было нам расставаться, – подумал он. – Но как хорошо, что мы расстались тогда…

– Как ты постарел, милый, – отвечала она. – Как глупо было нам… К чему бы это?..

Они сохранили взаимную душевную привязанность и любовь и говорили не сами с собой, а реально друг с другом, даже когда были далеко…

Эта привычка постоянного общения не имела ничего общего ни с игрой, ни с флиртом, ни даже с общей работой…

Какая уж там игра! Они старались не смотреть друг на друга, не дразнить, потому что стоило им встретиться взглядами, их охватывало волнение, завершавшееся взрывом – близостью или ссорой. И лампочки взрывались. И компьютеры глючили и отказывались работать.

Но расставанье, расстоянье, тягучее время, когда они вдруг оказывались порознь, повергало Платона в жуткое, патологическое беспокойство, и всё его существо, все органы чувств были напряжены до крайности – уши ждали короткого разговора ключа с замком входной двери, глаза жадно вглядывались в сумерки за окном в надежде узнать в каждой идущей женщине Ульяну. И ещё – какое-то давно утраченное людьми древнее чувство силилось перевернуть мир, изменить течение времени и приблизить встречу. И начать всё сначала – без ошибок и обид.…

– Приходи! Приходи быстрей! Приходи! Не то я умру! Где ты?

Они думали почти всегда синхронно и одними и теми же образами-словами…

Ульяна записывала стихи лишь тогда, когда они полностью созревали в ней…

Ещё шиповник не устал цвести,Ещё качал зарю в колючих ветках,И был так неуступчив голос ветра.Мне показалось, что вернулась ты.Постой! Постой! В моём окне темно.Я позабыл, ты темноты боялась.Ты по холодным травам пробиралась,Чтобы проститься навсегда со мной.Постой, постой! Давай нальём вина.Я разожгу огонь, от дыма плача.Что перед этой тьмой кромешной значитТвоя обида и моя вина!

– Стихи прекрасны. Но почему от имени мужчины?

Она улыбнулась загадочно и виновато.

Он подумал о сложности женской натуры. Anima и Animus… Мечта о мужской силе… О власти… Брюки вместо юбки… Ксения Петербургская… Мужчина вряд ли напишет стихи от имени женщины…

Прочёл и забыл…

Но вспомнил их первую ночь. Вспомнил, как они много лет назад лежали обнявшись в небольшой комнатке на втором этаже одного из старинных особняков на Тверском бульваре в Москве. Этот дом, как тысячи других столичных домов, в двадцатых годах переделали из барской усадьбы. Разделили залу и комнаты на множество каморок, в которые вселилась пёстрая публика – отстой Республики Советов и Российской империи.

Вонючая кухня.

Вонючий туалет.

Тонкие перегородки.

Додекафония храпов и стонов.

Под окнами кричал пьяный мужик, измученный любовью к Полине Цозик, которая жила в гражданском браке с инвалидом Великой Отечественной войны 1941—1945 годов Антипом Прияткиным.

– Поля! Выйди! Выйди, сука! Брось своего урода безногого. Вспомни, как хорошо нам было с тобой! Ты ведь меня любишь!.. Меня! Не его! Вспомни… Вспомни, как хорошо нам было с тобой, зараза!

Храпы на время этих криков стихали, а трубадур замолкал, набирался сил для нового вопля.

– Выйди, зараза!.. А то дом ваш взорву! У меня граната… Вот смотри…Противотанковая… Выйди, сука! По-о-о-ля! Взорву всё к е… матери!