Ниневия - Андрей Евгеньевич Корбут

зеленые глаза — немного раскосые и широко расставленные, рот прятался в короткой, но густой светлой бороде. Русые сильно взлохмаченные волосы свободно ложились на плечи. Худой, но высокий, он смотрелся на своем скакуне почти смешно, как на пони, однако холодный взгляд кочевника подавлял всякое неуместное желание над ним издеваться, а лук, испещренный множеством зарубок — свидетельств чужой смерти, — взывал к уважению.

Приблизившись, он заговорил на их родном языке, хотя и с заметным акцентом.

— Меня зовут Хатрас. Мы не тронем вас. Оставьте нам своих лошадей — и можете идти, — изложил он условие скифов.

Братья переглянулись. Уж лучше смерть в бою, чем такое бесчестие.

Но сначала кое-кто поплатится за свою дерзость.

Кинжал, спрятанный в голенище, незаметно лег на ладонь, и в то же мгновение рука Асатура выстрелила, как праща, в сторону переговорщика. Тонкий клинок ударился врагу в грудь, на четыре пальца выше сердца, свалив ездока на землю.

— Ходу! — вскричал Гор, разворачивая Ворона. — Ходу! Ходу!

Они скрылись в лесу, понеслись между сосен, перелетая через бурелом и овраги. Гор вырвался вперед. Ветки то и дело хлестали по лицу, совсем рядом пролетела стрела, затем другая.

«Эйхе! Эйхе!» — быстрее ветра летел боевой клич.

А потом Гор вдруг понял, что остался один. Он натянул поводья и оглянулся.

Задира остановилась в пятидесяти шагах. Рядом с ней на земле лежал Асатур, между лопаток у него торчала стрела с дымчатым орлиным оперением.

А сзади, за деревьями, уже мелькали мчащиеся во весь опор скифы.

4

История, рассказанная писцом Мар-Зайей.

Двадцатый год правления Син-аххе-риба. Месяц симан[21]

Я складывал мозаику. Знал, что получится, ясно представляя картину: двухголовая гидра, когтистыми лапами вцепившаяся в старого израненного льва.

Краеугольные камни — Арад-бел-ит с одной стороны, Закуту — с другой, по центру — Син-аххе-риб.

Кровавые будут краски.

За три дня царь появился на людях лишь однажды — открывая пир, когда голосом глашатая Шульмубэла приветствовал жителей Ниневии, а после этого скрылся, бежал ото всех, надеясь залечить гноящуюся рану, которая разъедала душу.

Напрасно. Гангрена требует немедленного лечения: что следует — надо отсечь, иначе поплатишься жизнью.

Народ повалил ко дворцу, где были накрыты столы с яствами, вином и пивом в огромном количестве, заполонил площади; ликуя, ворвался в открывшиеся перед ним двери величественных залов, воспевал богов, славил имя царя, ел, пил, веселился. Повсюду играли музыканты. Богачи старались держаться особняком, высокомерно посматривали по сторонам, посмеивались в бороду над жадностью бедняков, завидя знакомых — слегка кланялись. Здесь же были сановники, чтобы потом никто не мог сказать о них повелителю, будто они не чтят обычаи предков или пренебрежительно относятся к простому люду, из которого когда-то все вышли; ходили вокруг по-хозяйски, отдавали распоряжения рабам, да усмиряли не словом, так взглядом смутьянов.

Я вырос в цене. Со мной искали встреч, заискивали или старались понять, на чью сторону я перейду. Сначала ко мне подошел Набу-ах-эреш — не молодой и не старый, осторожный и важный, высокий и сутулый, с отвисшей губой и глазами навыкате — наместник Самалли.

Я бы сравнил его с верблюдом, но гордое животное обидится.

— По-моему, уважаемый Набу-дини-эпиша сэкономил на вине, — сказал он, подойдя ко мне со спины, — а оно кислит, очень кислит…

— Наверное, я брал с другого стола, — не согласился я.

— Эта толпа меня раздражает… Может, отойдем в сторонку?

— Чтобы я ни услышал, это все равно растворится в том шуме, что нас окружает.

— Да, это ужасно.

— Почему же? Разве это не мудро — чтить обычаи предков?

— Наверное. Но… что слышно об армии Арад-бел-ита?

Я не стал его разочаровывать. Поделился некоторыми известиями о битве с киммерийцами, не вдаваясь в подробности — ровно настолько, чтобы наместник мог сказать, что услышал от меня нечто важное, но меньше, чем требуется, чтобы понять, как на самом деле обстоят дела.

Больше всего Набу-ах-эреша взволновало сообщение о пленении рабсариса Шаррукина, командира отряда колесниц.

— Не может быть! Это точно?

— Трудно сказать. Среди убитых его не было, а в донесении от Арад-бел-ита говорилось, что нашлись воины, видевшие, как Шаррукина везли на чужом коне в стан киммерийцев.

— Это ужасно. Я хорошо знаю его семью: жену, дочерей, сына… младшего сына, наверное, ты его знаешь — Аракел, он служит колесничим у нашей царицы, — наместник кокетливо заулыбался. — Разумеется, я говорю не о том молодом человеке, что сегодня вез царицу, а о том, кто показал ему, как управляться с лошадьми.

— Да, я несколько раз его видел во дворце.

— О, я с удовольствием вас познакомлю. Вы сверстники, а сверстникам всегда легче найти общий язык, чем нам, старикам, с молодыми.

Похоже, он считал меня совсем щенком, которому вдруг улыбнулась удача, а себя — человеком очень умным и прозорливым.

— С удовольствием, наместник.

Он был мне настолько неприятен, что я едва смог справиться с эмоциями.

Наконец Набу-ах-эреш раскланялся и, кажется, пошел искать вино без кислинки.

Первый камень в мозаику, на пустующее место, — поближе к Закуту.

Неподалеку молодой землевладелец пролил вино на платье кузнеца примерно одного с ним возраста, но вместо извинений рассмеялся пострадавшему в лицо, за что и получил удар под дых — свалился со скамьи, скорчился на каменном полу дворца. Когда же кузнец бросился добивать обидчика, набежала стража, схватила обоих и увела под руки, подальше от пирующих.

Что верно, то верно. На празднике все равны. Будь то царь или ремесленник.

Гулял весь город, от мала до велика, кому не хватило места во дворце — праздновали на прилегающих к нему площадях и улицах, куда тоже вынесли столы, заставили их блюдами и всевозможными напитками. К вечеру толпа опьянела и едва держалась на ногах.

Следом за наместником Самалли меня нашел Набу-дини-эпиша — в меру упитанный среднего роста мужчина лет сорока с небольшим. Каждый раз, когда наместник Ниневии находился перед кем-то из царской семьи, он съеживался, его гладкое лицо становилось невинным и потерянным, а взгляд замирал. Оказавшись рядом с кем-нибудь из ближайшего царского окружения, этот великовозрастный вельможа становился похож на нашалившего подростка. Перед кем-нибудь из жрецов или военачальников он расправлял плечи и смотрел осторожно, словно боясь причинить нечаянную обиду. И превращался в затаившееся зло, если перед ним вырастал кто-то, кто был ниже его рангом.

Выглядел Набу-дини-эпиша расстроенно, рот у него ни на