Без видимых причин - Сергей Александров

— Худо, Шериф, — Мещеряков ласково потрепал собаку по холке. — Хоть в петлю полезай.

Шериф сочувственно глядел в глаза есаулу.

Пасмурным осенним днем Дроздов и Важин прогуливались по главной улице Воскресенска. Дроздов равнодушно разглядывал пестрые вывески всех мыслимых расцветок и фасонов.

— Тоска у вас, — вздохнул он, оглядывая встречных женщин.

— Освоишься, — беспечно успокоил его Важин.

Навстречу промаршировали строем человек двадцать рабочих с кирками и лопатами па плечах. Впереди двое парнишек гордо несли плакат: «Все па восстановление электростанции!».

У мастерской «Шляпы. Парижские моды» Дроздов остановился.

Возле стола с деревянными болванами и фетровыми колпаками сидела Нина. Она кроила кусок фетра, вполуха слушая Алмазова, который, прижав к груди ладони, что-то патетически вещал.

— Вот эта, пожалуй, на три с плюсом тянет, — сказал Дроздов.

— Нина Петровна, артистка наша? — обиделся Важин. — На три с плюсом? Да в нее тут, считай, все подряд влюблены, только без толку!.. Ямщиков-то из-за нее…

— Однако, — усмехнулся Дроздов.

— Могу познакомить. Зайдем?

— Кавалер там у пес.

— Это Алмазов-то? Пустой человек!

— Все равно неловко.

— Можно и в клубе, — сказал Важин. — У них каждый вечер репетиция.

— А что! — оживился Дроздов.

Под вечер Дроздов вошел в свой узкий, убого обставленный гостиничный номер.

Снял и повесил на гвоздь шинель и буденовку. Зажег примус и, поставив на огонь закопченный медный кофейник, подошел к мраморному умывальнику, скинул френч и рубаху, стал умываться. В овальном зеркале виден был его загорелый мускулистый торс. На левой стороне груди багровел длинный, причудливой формы шрам..»

Вечерело. У входа в клуб, рядом с вылинявшей от непогоды афишей, извещавшей о спектакле «Сильнее смерти», висела новая: «Доклад о международном положении».

Важин и Дроздов по мраморной лестнице поднялись на второй этаж. Донеслись слова докладчика:

— Дни последнего оплота контрреволюции сочтены. Наши войска штурмом взяли Волочаевку и, освободив Хабаровск, движутся на Владивосток…

Важин приложил палец к губам и приоткрыл тяжелую резную дверь.

— Жди здесь.

Дроздов остался один. Он медленно подошел к стоящему в углу роялю и стал задумчиво вычерчивать на его пыльной крышке пять нотных линеек. Изобразил скрипичный ключ. Начал было писать ноты, но остановился и, волнуясь, робко присел на табурет, открыл крышку.

Он играл и не слышал, как за его спиной отворилась дверь и из зала вслед за Важиным высыпали участники драмкружка.

— О, боже, неужели это не сон?! — завопил Алмазов. — Я чувствую себя Лиром, которому вернули трон! Волшебный Моцарт!.. Я слышал «Турецкий марш» в Петербурге во время гастролей великого Каскетини!..

Дроздов смутился, поспешно захлопнул крышку и встал.

— Алмазов подошел, с экспрессией представился:

— Очень рад. Алмазов. Бывший артист бывших императорских театров. А ныне… руководитель драмкружка.

— Алексей, познакомься! — бесцеремонно прервал его Важин. — Гордость наша и краса — Нина Петровна!

Дроздов поклонился:

— Дроздов.

— Вы уж извините, дела, — ретировался Важин.

Разочарованный Алмазов тоже направился к выходу. За ним потянулись кружковцы. Фоне сразу опустело.

— Почему ему захотелось нас познакомить? — спросила Нина.

— Я попросил, — сказал Дроздов. — Я вас днем видел…

Нина удивленно подняла брови.

— С улицы через витрину, — объяснил Дроздов. — Вы за стеклом — как рыбка в аквариуме.

— Скорее — как белка в колесе, — вздохнула Нина. — А вы — музыкант?

— Любитель.

— Устала я от любителей… Хоть бы раз встретить человека, который что-то умеет по-настоящему.

— И мне нравятся профессионалы, — сказал Дроздов. — Но не все зависит от нас. Я вот три года клавиш не касался… А музыку люблю, сколько себя помню…

…Нина и Дроздов шли пустынной улицей, облитой неживым светом луны. Хлюпала под ногами грязь.

— Единственное мое утешение здесь — этот жалкий драматический кружок, — рассказывала Нина. — Но сейчас и он может распасться, нет актера… Послушайте, спасите нас! Сыграйте! Всего одна сцена!..

— Никогда не пробовал лицедействовать.

— А если я встану на колени?

— Ради бога, не надо! — притворно испугался Дроздов, подхватывая ее под руку. — Падать на колени — привилегия мужчин.

— Ловлю на слове! В нашей пьесе вы получите такую возможность!

— Я подумаю, — после паузы пообещал Дроздов.

Некоторое время они шли молча. Потом Нина задумчиво сказала:

— Вот вы сказали, что ваша страсть — музыка, так может быть, лучше служить революции не пулями, а искусством?..

— Дед мой был декабристом, отец — жандармским полковником, — сказал Дроздов. — Как видите, в нашей семье революции служат через поколение. Сейчас — мой черед…

— И как служится?

— Неплохо… Мне тридцать три, возраст Христа, и уже дослужился до комвзвода.

— А музы?

— Музы подождут… Если жив останусь… — сказал Дроздов.

Инна остановилась у калитки:

— Вот и пришли. Слава богу, завтра воскресенье…

— Белка сможет отдохнуть? — улыбнулся Дроздов.

— Белке туфли нужны, — вздохнула Нина. — А завтра базар. Кстати, это главное городское развлечение. Хотите взглянуть?

— А что! — заинтересовался Дроздов.

— Тогда встретимся у входа в девять, — сказала Нина,

Нина, с новыми туфлями под мышкой, Алмазов и Важин стояли у ворот рынка, рядом с хлопочущим у своего ящика уличным фотографом. «Пушкарь» целился в клеенку с намалеванным стройным джигитом в черкеске, держащим под уздцы роскошного белого коня. В дыре под папахой всадника застыла напряженная физиономия толстощекого небритого дяди с закрытыми глазами и плотно сжатыми губами.

— Спокойно, гражданин! Откройте глаза, не бойтесь! — бойко командовал фотограф. — Снимаю!

Клиент выпучил глаза и широко открыл рот.

— Рот-то зачем?! — с досадой всплеснул руками фотограф. — До чего же вы, гражданин, непонятливые…

Подошел Дроздов.

— С добрым утром, — сказал он и поклонился Нине.

— Вот, уговариваю Нину Петровну сняться, а она — никак, — пожаловался Алмазов Дроздову.

— Разве всем вместе… — Нина неуверенно взглянула на него.

— Пожалуйста, без меня, — попросил Дроздов.

— Что так?

— Нет ничего мертвее фотографий, — поморщился Дроздов. — Сегодня снялся, а завтра ты уже другой, и не лучше, а хуже. Простите.

— Да брось ты, снимемся все вместе па память! — вдруг оживился Важин, которого зажгла идея группового портрета.

Чуткий фотограф живо снял с забора клеенку с джигитом и заменил ее намалеванным на рядне зеленым броневиком, увенчанным алым стягом.

— Я тебя, товарищ Важин, и так не забуду, — улыбнулся Дроздов.

— Эх, Алексей, скучный ты человек… — разочарованно протянул Важин и покачал головой. — И новоселье зажал…

— Почему зажал? Хоть сегодня! Вечером всех прошу ко мне.

— Может быть, пока в клуб? — предложил Алмазов. — Порепетируем. Нина Петровна говорит, вы согласны.

Дроздов поскучнел, неопределенно пожал плечами.

— Завтра порепетируем, — решительно сказала Нина и повернулась к Дроздову: — Пожалуйста, проводите меня.

Нина и Дроздов стали пробираться сквозь толпу к выходу. Алмазов с тоской смотрел им вслед.

— Остынь, Алмазов, — неприязненно сказал Важин. — Не по себе дерево рубишь.

— Огня не найдется? — обратился к Алмазову сухой остроносый шатен с папиросой в руке.

Алмазов, не сводя глаз с Нины, машинально нашарил в кармане коробок со спичками, протянул остроносому:

— Возьмите, у меня еще есть.

— Благодарю. — Остроносый положил коробок в карман и исчез.

— Пошли домой, — грустно сказал Алмазов Важину.

— Я поброжу еще, — сказал Важин. — Встретимся у Дроздова.

Алмазов уныло кивнул и мимо подвод, лошадей, ящиков и корзин уныло направился к выходу.

Из-за бакалейного ларька вслед ему смотрел остроносый.

Накрапывал дождь. Нина и Дроздов стояли на кладбище возле свежей могилы.

Ни памятника, ни венка, ни имени не было на ней. Лишь маленькая фанерная табличка с номером.

— Могилка у него какая убогая… — грустно сказала Нина.

— Самоубийца, — пожал плечами Дроздов.

— Он был такой чистый, этот мальчик… — вздохнула Нина. — Таких не любят, только жалеют. А я и пожалеть не могла, выжжено во мне все… Одно только и осталось. До сих пор люблю мужа… Хоть и тяжело было с ним…

Они двинулись к воротам.

— Он никому не верил, всех считал людьми со вторым дном… — говорила Нина.