Журнал «Вокруг Света» №01 за 1977 год - Вокруг Света

На белом полотнище национального флага, вместо традиционных гербов со львами, суринамцы поместили шесть пятиконечных разноцветных звезд, объединенных линией эллипса. Шесть звезд — шесть народов: индейцы — коренные жители континента, негры — бывшие рабы, привезенные из Африки, индийцы, прибывшие сюда по контрактам в начале века, индонезийцы-яванцы (волна эмиграции в основном шла именно с этого острова), китайцы и европейцы.

Визит к индейцам, коренным жителям Суринама, или Голландской Гвианы (кстати говоря, на языке индейцев слово «гвиана» значит «суша, окруженная водой»), начался с получасового ожидания парома через реку Суринам. Пятнадцать минут переправы — и автобус помчался по асфальту дороги, связывающей столицу Парамарибо с городом Албиной, расположенным на берегу другой реки, Марони, — естественной границы страны с Французской Гвианой.

Мне очень хотелось растормошить восемнадцатилетнего Ника Акбара, который вызвался сопровождать меня в этой поездке. Но было довольно рано, Ник мирно дремал, уткнувшись головой в боковое стекло, и будить его было совестно.

Прямая, как взлетная полоса аэродрома, дорога, встречные машины никак не вязались с близостью настоящей индейской деревни. По опыту прошлых поездок по индейским поселениям в долине Амазонки я знал, что соседство с хорошей дорогой способствует разложению общины. Поселения довольно быстро превращаются или в места показной экзотики, или в пригородные подсобные хозяйства, откуда в ближайшие населенные пункты везут излишки продуктов на продажу.

И тем не менее во все времена истории Суринама прослеживаются необычайная привязанность индейцев к своему укладу жизни, поразительная стойкость в борьбе с пришельцами из Старого Света. Именно эти черты заставили колонизаторов отказаться от попытки использовать коренное население на плантациях. Индейцы не просто уходили от военных отрядов в недоступные болота. Они уходили с боями и возвращались, нанося неожиданные удары, сжигая постройки и урожаи.

Капитанство по наследству

Ник проснулся так неожиданно, как будто у него над ухом прозвенел будильник. «Сейчас будет Албина», — сказал он, мельком взглянув на дорогу. Здесь нам предстояло пересесть на каноэ и около часа идти вверх по реке.

Наконец мы прибыли. Об этом нас известил белый плакат с надписью «Бигистоун», пристроенный на зеленых кустах, которые каким-то чудом выросли на большом гранитном камне, торчащем посредине бухточки. «Бигистоун» и означает «Большой камень» на «токи-токи» — своеобразном жаргоне из английских, голландских слов, перемешанных со словами из языка местных индейцев и выходцев из Африки.

Мы с Ником поспешили в деревню. Однако разговаривать было не с кем. Завидев нас, местные жители уходили внутрь домов или напускали такой безразличный вид, что ни о какой беседе не могло быть и речи. «Попробуем сначала найти капитана», — сказал Ник. Так по традиции называют местных вождей — наверное, еще с тех времен, когда они вели переговоры с капитанами военных отрядов европейцев и называли себя так же, чтобы не казаться ниже рангом.

Мы прошли всю деревню. Среди индейских хижин возвышалась церквушка, немного дальше — школа. Подойдя к большому, похожему на сарай дому на окраине деревни, Ник постучал в стену. Из-за угла вышла пожилая индианка и сообщила, что капитан спит. Однако, когда я начал расспрашивать ее о деревне, окно — или, лучше сказать, деревянная ставня, заменяющая и раму, и стекла, — открылось. Появилась голова старика. Это и был капитан. Я попросил Ника объяснить, зачем мы приехали. Вождь выслушал, еще раз внимательно посмотрел на меня, достал большой складной нож и, начав чистить апельсин, произнес:

— Ну что ж, если твой народ хочет знать о моем народе... Спрашивай.

— Как вас зовут? — спросил я.

— Альфонс Стюра.

— Сколько лет вы правите этой деревней?

— Мне теперь уже семьдесят, а капитаном я здесь с тридцати. Считай.

— Вы знаете, как появилось селение Бигистоун?

— Этого я не знаю.

— Ну, а как давно вы здесь живете?

Вопрос заставил его задуматься.

— Мы живем здесь с тех пор, как бог создал землю, — сказал он.

— А все-таки, сколько лет?

— Лет двести, не меньше.

Это была явно трудная для капитана тема.

— Может быть, вы помните тех капитанов, что правили до вас?— спросил я, пытаясь выяснить то же самое другим путем.

— Хорошо помню по крайней мере трех, — сказал он с видимым облегчением. — Сначала был мой прадед, потом дед, потом отец. Теперь -я, а потом капитаном будет мой сын.

Выяснилось, что индейцы, несмотря на довольно обширные связи с миром (многие мужчины ходят на лесозаготовки, добывают шкуры для продажи), сохранили автономию. Власти не вмешиваются в их дела. Писаных законов нет, и, если возникает спор между семьями, прибегают к помощи суда — «круту». Вместе с капитаном «круту» решает, кто прав, а кто виноват. За мелкие проступки наказывают сами. Скандалистов, например, заставляют подметать улицу или выполнять другую работу на благо общины. Только в случае серьезных проступков передают нарушителя властям. Решение об этом принимает «круту», и не было случая, чтобы кто-то ослушался и не пришел в полицию.

Хотя я и не заметил, чтобы капитан подал какой-либо знак, но после разговора с ним отношение к нам изменилось. Мы входили в любой дом — кстати сказать, это было совсем нетрудно, поскольку многие «дома» были просто крышей на столбах: жители тропиков явно предпочитают свежий воздух уюту, замкнутому в четырех стенах.

Предположения мои частично подтвердились — так называемую «нетронутую индейскую общину» увидеть не удалось, но тем не менее я был рад, что побывал в Бигистоуне. Несмотря на мощный напор внешнего мира, индейцы сохранили свой уклад жизни и определенную независимость..

Знакомясь с деревней, я невольно вспомнил историю арауканов, гордых индейцев чилийских нагорий. Они тоже вели упорную борьбу против колонизаторов, сопротивляясь им в течение нескольких веков, и только капиталистические отношения сломили их в начале двадцатого столетия, разрушив общину и древний уклад жизни. Здесь, в Суринаме, индейцев защитили непроходимые леса и болота.

Африка в Южной Америке

Из Бигистоуна в пограничный город Албину мы спустились по течению быстро. Распрощались с владельцами каноэ и выбрались на берег. Ник посмотрел на часы и предложил до захода солнца заехать к буш-неграм. Я согласился.

Первые партии «живого товара» были завезены в Суринам из Африки в начале XVII века англичанами. К середине века на плантациях работало около двух тысяч черных рабов. Завозили африканцев по системе «треугольника». Корабли уходили из Суринама в Амстердам, груженные дарами тропиков, из Амстердама в Африку везли промышленные товары, а там опустевшие трюмы до отказа набивали рабами. Известно: голландские страховые компании тех времен предусматривали, что до 40 процентов рабов умрет в пути.

В Суринаме африканцев ждали владельцы плантаций сахарного тростника, хлопка, кофе... Рабы восставали, бежали в непроходимые болота, предпочитая смерть подневольному труду. Но погибали не все, и так в далеких от побережья районах образовались деревушки — точно такие, как в Африке. Впоследствии тех, кто поселился в лесах, стали называть буш-неграми, а тех, кто остался на плантациях и смешался с местным населением, — креолами. После отмены рабства в 1863 году они массами уходили с ненавистных плантаций в города. (И до сих пор редко можно встретить негритянскую семью, работающую на плантации. Труд в деревне негры считают позорным, точно так же, как всякую другую работу, которую выполняли подневольные.) И в конце XIX века на место ушедших рабов по контрактам начали привозить индусов, китайцев, яванцев...

Деревня буш-негров оказалась вполне африканской: небольшие хижины под крышами из плетеной травы, деревянные двери с таинственно-абстрактными рисунками, которые должны отгонять злых духов от жилища.

На площадке перед хижинами вокруг тлеющего костра сидели старые и молодые женщины. Они судачили о чем-то, кормили детей. Неподалеку два малыша крутили скакалку, через нее прыгала девочка лет двенадцати. Одежда женщин тоже была на африканский манер — короткие яркие юбки и бусы. Все вели себя спокойно, приветливо, словно мы были их старые знакомые. Лишь когда голый карапуз лет трех от роду, заинтригованный блеском авторучки, подошел ко мне слишком близко, мать окликнула его: «Аденауэр, вернись!» Имя Аденауэр, да еще портреты кандидата на местных выборах, прилепленные поверх рисунков на дверях хижин, напоминали о том, что все это происходит не тысячу лет назад, а в XX веке. Когда мы покидали деревню, я вспомнил, что, кроме опереточно одетого в белый китель с блестящими пуговицами «капитана», я не видел ни одного мужчины. «Где они?» — спросил я у Ника. «На лесозаготовках», — был ответ.