По ту сторону смерти - Эндрю Клейвен

— Нет-нет, мне уже хватит.

— Ладно. Тем более что я все равно не знаю, как открыть эту штуку.

У камина, напротив дивана, стояло мягкое кресло. Шторм опустился в него: он хотел сохранить ясную голову, а потому сознательно держал дистанцию. И все же… у него щемило сердце, когда он смотрел на Софию, такую хрупкую, беззащитную и одинокую. На стене, прямо у нее над головой, висел забранный в рамку постер — репродукция картины Каспара Фридриха[37] из Берлинской галереи. На картине влюбленная пара любовалась луной. Шторм представил себе, как София выбирает картину, как вешает ее на стену, в который раз с грустью подумал о том, как одинока ее жизнь.

Он машинально наклонился вперед и, сложив ладони, спрятал их между коленей.

— Так что же произошло? — спросил он.

— Она покончила с собой. — София как-то невесело рассмеялась. — Впрочем, это так… скучно.

— Послушай, не надо! — Шторм буквально подпрыгнул в кресле. — Скучно! И это ты о собственной матери? Софи, девочка, я тебе не верю.

— Извини, — растерянно пробормотала София. Шторма так и подмывало броситься к ее ногам. — Просто мы никогда… я никогда ни с кем не говорила об этом.

— Так поговори со мной, — предложил Шторм. — Расскажи мне все. Ладно?

И София начала говорить. Она словно погрузилась в дрему, и слова ее казались более живыми, чем она сама; они текли из нее, как течет прорвавшая дамбу вода.

— Я ее почти не помню. Помню только ее улыбку. Она сидит в кресле и наблюдает, как я играю с няней в саду. Я знаю, она очень любила Белхем-Грейндж, любила наш дом. Здесь жила ее семья, здесь были ее корни. У нее было обостренное чувство долга. Перед арендаторами, перед соседями, перед всеми. Все считали ее замечательной женщиной. Чуткой, отзывчивой, очень доброй. Забавно — она любила театр, музыку. Ах да, и еще кино — обожала голливудские фильмы. У нее было прекрасное чувство юмора… Это остается с тобой, какие-то штрихи, слова… Они мало что значат, верно? Но у меня есть… у меня были ее фотографии. И мне всегда казалось… что в ней была какая-то удивительная щедрость. Говорили, что она благотворно влияла на моего отца. Я могу себе это представить. Он такой чопорный. Очень старомодный, консервативный. Питер, мой брат, говорит, что мама часто подшучивала над ним и что с ней он становился другим. Я тоже пыталась, но… — София тряхнула головой, словно пытаясь вернуть себе привычную уверенность в себе. — Говорят, после каждых родов она страдала депрессией — послеродовой, как теперь принято выражаться. Но в тот день… я не знаю. Я не знаю, зачем она это сделала. Почему решила наложить на себя руки. Иногда я даже злюсь на нее. Наверное, это ужасно.

В ее взгляде появился немой вопрос: «Ты тоже считаешь, что это ужасно?»

— Это естественно, детка, — сказал Шторм. — Тут уж ничего не поделаешь.

На щеках Софии вспыхнул румянец. «Auf diese schmerzensreu fallt mir alsdenn dies trostwort bei»[38], — неслось из динамиков.

— Я уже говорила, что в семье эта тема не обсуждается, — продолжала она. — И уж конечно, мой отец не будет об этом говорить. А он единственный, кто, возможно, знает правду.

Шторм положил локоть на подлокотник и подпер голову ладонью. Он понимал, что теперь нужно быть более деликатным — любое неосторожное слово может ранить ее. …если когда-нибудь она сбросит маску неприступности, перед тобой окажется создание столь же хрупкое, сколь и драгоценное. Даже дыхание его стало тише.

— Значит, самоубийство твоей матери каким-то образом связано с… делами отца?

— Нет-нет, — поспешно проговорила София. — Я не знаю. Честное слово, не знаю.

— Однако что-то навело тебя на мысль, что твой отец, возможно, причастен к убийству этого Бремера. И это «что-то» имеет отношение к смерти твоей матери, верно?

София вскинула голову. Она сидела перед ним неестественно прямая — руки сложены на коленях, — и голос ее, когда она наконец заговорила, доносился словно из поднебесья.

— Да, меня действительно преследует одно воспоминание. Из-за него у меня бывают кошмары.

Шторм весь обратился в слух.

— Мне было четыре или пять лет. Мама еще была жива. Однажды ночью я проснулась. Что-то разбудило меня. Какой-то непонятный звук. В стенах что-то стучало. Тук-тук. Тук-тук.

Шторм уронил руку на подлокотник.

— Я позвала маму, но она не пришла, — продолжала София. — Тогда я встала и отправилась искать ее. Должно быть, в спальне родителей никого не было. Я не помню. Помню только, что спустилась вниз по лестнице и пошла по коридору. Я звала маму, и меня все время преследовал этот звук.

— Боже, — прошептал Шторм.

— Да, — кивнула София. — Совсем как в том рассказе, который ты читал. Я смутно помню, что было потом. Кажется, я подошла к последней двери, которая вела в кабинет отца. Тогда, на приеме, когда ты читал, я буквально воочию представляла себе комнату с книжными шкафами. Но еще — хотя я не совсем уверена — я помню какую-то мебель, старинные сундуки, что-то большое в центре. Это было похоже на кладовую. И этот звук — он становился все громче. Дверь отворилась, и за ней… — У нее дрогнул голос. — Я вижу это как сквозь туман. Иногда мне кажется, что мне все приснилось. Или я вычитала это в какой-то книге… Я увидела своего отца — он склонился над мамой, боролся с ней. А потом он выпрямился. Он стоял над ней, что-то сжимая в руке. Кажется, нож. А мама, скорчившись, лежала на полу. Оба они были… в крови.

София посмотрела на Шторма. Ее глаза были пустые, холодные, и он уже готов был поверить, что вся эта история ей на самом деле глубоко безразлична.

Он покачал головой:

— Но ведь она, кажется, повесилась?

— Так мне потом сказали. Но все, что происходило после той ночи, стерлось из моей памяти. Отец проводил меня в спальню и уложил в кровать. Это было всего лишь мгновение, да и то я не уверена, что мне это не приснилось. Кажется, потом пришла няня. Мне что-то объяснили, и я снова уснула. Не помню.

Они молчали. Тихо звучала музыка. «Ich, dein betrubtes kind, werf alle mein sund… in dainetiefe wunden…»[39] София сидела все так же неестественно прямо, вскинув голову, и во взгляде ее был вызов. Мерно горело пламя газовой горелки в камине. За окном шумел ветер: чуть заметно колыхались шторы. У Шторма возникло странное ощущение: как будто комната — и они вместе с ней — плывут по воздуху, как будто они последние оставшиеся в живых.

Он молчал. Что-то подсказывало ему, что сейчас лучше воздержаться от дальнейших расспросов. И еще — он не мог более выдерживать ее магнетический взгляд.

И все же он чувствовал, что в ее рассказе чего-то не хватает. Что-то упущено.