Очередь - Михаил Однобибл

Приставленный к лошади конюх курил на лавке у входа в здание и не ожидал, что уедут без него. С поднятым кулаком он выбежал на середину дороги. Но дворничиха продолжала нахлестывать лошадь и без оглядки летела под гору. Пассажир оказался с крепкими нервами и по-своему, невозмутимо, признавал срочность поездки: он опасно раскачивался и подпрыгивал, но не делал попыток замедлить скачку. Он предусмотрительно сел лицом по ходу движения, не так, как Рима вчера, иначе хладнокровие не уберегло бы его от падения. Лошадь еще не проскакала спуск, как из двери здания выбежала служащая в униформе. Она держала перед собой документы, очевидно, забытые дворничихой и ее попутчиком. Женщина скрутила бумаги трубкой, вручила оставшемуся не у дел конюху и стала толкать его в спину, чтобы догонял. Тот без разговоров зашагал по дороге, в его походке сквозило опасливое недоумение, как эта женщина не понимает, что пешком не догнать умчавшую под гору лошадь.

Отдавшая документы вернулась в здание, обняв себя за плечи и сокрушенно качая головой. Мундир скрадывал ее фигуру, волосы были тщательно убраны под головной убор, но по манерам учетчик узнал Раю-архивщицу. Все участники кутерьмы были знакомы. Только само здание учетчик не знал. И когда он спросил Лихвина, а тот, уязвленный такой неосведомленностью, ведь за ней стояло упорное пренебрежение основами городской жизни, нехотя ответил, учетчик пристальнее осмотрел постройку.

Да, ее неказистость была вызывающа. Штукатурка на стенах облупилась, трещины мутных окон были заклеены пожелтелыми бумажными полосками. На битуме плоской кровли старые-престарые смоляные заплаты поросли чахлой зеленью, могущей корениться в земле, а земля накопилась от пыли, нанесенной ветром, значит, крышу годами не чистили. Но, может, именно так, без внешнего блеска, без показного величия, и должен был выглядеть райотдел права, грозное учреждение, где вершились судьбы местных жителей и пришлых искателей лучшей доли, а самые запутанные и спорные вопросы находили быстрые бесповоротные решения.

Значит, учетчиком и Римой заинтересовался райотдел. От кадровых блюстителей порядка, от специально обученных ищеек-следователей, связанных в отлаженную систему борьбы с нарушителями общественного спокойствия, уйти будет, конечно, сложнее, чем от самоучек очереди. Новый день внешне был похож на вчерашний кучевыми облаками. Но сейчас они казались клубами порохового дыма над полем битвы, далекий караван гусей поспешно летел за горизонт немирного простора. Все пришло в движение, и только в центре бури учетчик с Лихвиным пребывали в вынужденном бездействии. Они сидели на смотровой башне, как в окопе. Рискованно было поднять голову над перилами. Спуститься сейчас вниз было бы опрометчиво. Оставалось наблюдать и ждать, пока по бегу погонь станет понятно, знают они или нет, где искать.

Картина разворачивающихся на огромном пространстве событий внушала страх и трепет. После внимательного наблюдения Лихвин проговорил: «Со времен Оликова побега не было такого переполоха! Хотел бы я знать причину». Учетчик рассказал. Нелепо было утаивать известное всему городу от человека, с кем они волей-неволей стали заодно против всех. «Смело!» – отозвался Лихвин на историю побега и замолчал. «Рима вчера выразилась крепче, – заметил учетчик, – по ее мнению, мы совершили неслыханное безрассудство. Однако ты вспомнил еще чей-то побег. Значит, похожее случалось и прежде?» – «Ничего похожего! – сердито возразил Лихвин. – Олик был смел и ловок, а ты глуп. Как на реке махал ножом, не подумав, будет ли толк, так и резал конвойный ремень. Конечно, это было неслыханное безрассудство, но не ваше с Римой общее, а лично твое. Побег пресекли бы еще вчера, лишь благодаря расторопности Римы ты сейчас отсиживаешься в укрепленном месте. Эта девушка для тебя клад, ты ее не заслуживаешь. Почему лучшие всегда достаются охламонам! Другая на ее месте одной рукой вцепилась бы тебе в горло, второй рукой в обрезок ремня на руке судьи и дергала бы до тех пор, пока служащая на тебя не набросилась бы. Я ночью глаз не сомкнул, гадая, что за притча у Римы на шее и куда ты с такой важностью решил двигаться из музея на рассвете. А теперь мне ясно, что за время побега ты совершил единственный разумный поступок – проспал рассвет, иначе вы с Римой сами вышли бы на ловцов. Нет, Олик боролся и победил не так!»

Лихвин распекал учетчика в самый неподходящий момент, им надо было сплотиться перед общей опасностью, поэтому учетчик не стал возражать, хотя считал, что шансы разминуться с преследователями в суматохе общегородского розыска, особенно по темноте, были. Однако Лихвин истолковал его молчание на свой лад: «Ты, может, обиделся? На меня нельзя обижаться. Только благодаря мне ты сохранил возможность делать глупости. Не лежишь на дне реки придавленный мешком, замытый песком. Уж если я не обижаюсь на отметину, полученную от тебя в благодарность за спасение, то не знаю, кто на кого в этом городе может обижаться! И не только тебя я укоряю, я стыжусь сумбура и своей борьбы. Мой протест тоже был взбрык, конвульсивный, судорожный и, в итоге, бессильный. Пинок огня! Стыдно сказать, еще вчера я гордился эдаким подвигом. Вчера по-детски радовался вашему приходу, мечтал в приятной компании скоротать в музее остаток дней. Но сейчас с моих глаз упали шоры. Разве можно уйти на покой в осажденной крепости? Разве это достойно мужчины! Город незыблем в своем мрачном праве на гнет. И змеящиеся по нему очереди год от года удлиняются, уплотняются, сплетаются туже. А вот борцы с тиранией измельчали, или нас затравили. Мы заслуживаем презрения, потому что не видим дальше собственного носа, не готовим и не караулим счастливый случай, он сам сваливается нам на голову, в результате мы не знаем, что с ним делать и как развить успех. Вернемся хоть ко вчерашнему. По правилам Рима должна была следовать за повозкой пешком, отставая от усталости и непроизвольным подергиванием ремня сигналя судье о своем присутствии. Но судья уснула (везение номер один), появилась возможность незаметно сесть в телегу, далеко не каждый подконвойный ей бы воспользовался, но Рима решилась (везение номер два), в результате ремень потерял чувствительность, что позволило тебе забрать его в кулак и перерезать так, что никто не заметил. И в ту же секунду ты отпрянул назад, как мелкий шкодник! Если чувствовал вину, зачем вообще покушался на конвой? А если считал свое дело правым, должен был усиливать натиск, не давая врагу опомниться! Ведь удали тебе не занимать, на реке ты показал себя отчаянным храбрецом. А в телеге растерялся. Смекалки не хватило перевалить пьяную бабу за борт, встать мужичонке-конюху за спину, схватить за ворот, чтобы не оглядывался, и через его голову стегать лошадь, пока не понесет. Конечно, она могла вас опрокинуть до пересечения городской черты, но такая блистательная катастрофа была бы достойнее робкой полумеры, предпринятой тобой в действительности. Нет, не таковы были люди, стоявшие у истоков этой борьбы! Нас хватает на порывы, они шли на прорыв. Среди тогдашних богатырей были незадачливые, те сгинули, но победитель Олик навсегда останется в вольнолюбивых преданиях очереди, в учебниках криминалистики служащих, обязанных держать очередь в повиновении. Целая конвойная команда с собаками не смогла остановить безоружного очередника. Слушай, как было дело, и учись. Отсюда вон виден Казачий луг и проселок, по нему Олика гнали в партии осужденных на высылку. Был закат мартовского дня. Колонна арестантов месила подмерзлую грязь в дорожных колеях, сбоку шли сторожевые псы, следом в машине медленно ехали сами стражники, разморенные всегдашней покорностью жертв, утомленные их числом. Этап за этапом безропотно уходят из города в неизвестность. От леса колонну отделяло снежное поле. Многие безучастно глядели на неподвижную целину, но Олик-тропильщик знал, что она меняется. Он по своей специальности, как говорится, три пары железных сапог истропил, с юности наступал ногой на всякую поверхность в разную погоду. И, конечно, на снег разной толщины, плотности, вязкости, в мороз и в оттепель. Перед отправкой этапа выпал глубокий снег, днем весеннее солнце его размягчило, а под вечер морозец сковал по верху коркой наста. В прошлом, когда Олик прокладывал тропы в такую погоду, он надевал деревянные дощечки, латы, чтобы не резать ноги об острый наст, проваливаясь под него в коварное рыхлое. В тот день Олик предусмотрительно надел под одежду латы. Стражники увидели в них безобидное чудачество оборванца, а когда спохватились, было поздно. Ах, учетчик, какие богатые натуры стояли в очереди в те былинные времена, теперь мы бескрылы и узколобы! Ракита за рекой была кустиком, когда Олик вдруг отделился от колонны и как ни в чем не бывало зашагал через луг к лесу. От такой дерзости на грани помешательства даже собаки на секунду растерялись. Беглец учел, что стража, много лет не сталкивавшаяся с попытками побега и сопротивления, страшно разбалована. Он прошел метров десять, прежде чем псы кинулись за ним. Конечно, в других погодных условиях у него не было шанса. Но при том состоянии снега тяжелые раскормленные овчарки с первых прыжков в кровь порезали лапы о кромку наста, заскулили и завертелись в страхе и недоумении. Они еще не наталкивались на такой необычный отпор! Когда же из салона машины высыпал конвой, обнаружилось, что он в легких туфлях и тапочках, а в кобурах вместо оружия перекус. Стража привычно думала доехать до пересыльной тюрьмы, сдать этап и вернуться в райотдел, не замарав ног. Под нож наста никто не полез. Конечно, вернувшись в город, конвоиры надели лучшее снаряжение и бросились в погоню. Но к ночи пошел снег и замел след Олика. Так он и ушел с концами!»