Неизвестный Есенин - Валентина Пашинина

Хотя Воронский, очевидно, лучше других знавший Есенина, осторожен в оценке и предупреждает от скоропалительных выводов, но все же многие уже видели благотворное влияние на Есенина «кавказского климата» и приписывали заслуги в «перевоспитании» поэта Петру Ивановичу Чагину. Козловский отмечает: «Есенин с вниманием прислушивался к его литературным советам». Так ли это? Шефам-благодетелям и впрямь уже показалось, что «великий перелом» в сознании поэта и в его творчестве уже начался. Они не замечали — или не хотели замечать? — двойной смысл всей его новой поэзии.

Советскую я власть виню,И потому я на нее в обиде.Что юность светлую моюВ борьбе других я не увидел.

Или такое:

Отдам всю душу октябрю и маю.Но только лиры милой не отдам.

Вот так ясно и категорично — свое перо и талант на службу большевикам не отдам. И чтобы понять позицию поэта, надо вновь обратиться к событиям, фактам и документам. В эти два месяца (апрель и май), что поэт находился в Баку, он много болел, периодически лежал в больнице. Такое же состояние вновь повторилось в Баку во время последнего приезда с Толстой. Софья Андреевна вспоминала:

«В то время Есенин очень плохо себя чувствовал. Опять появилось предположение, что у него туберкулез. Он кашлял, худел, был грустен и задумчив», — так прокомментированы ею последние стихотворения, написанные в Баку: «Жизнь — обман с чарующей тоскою», «Гори, звезда моя, не падай». «Настроениями и разговорами этих дней навеяны оба эти стихотворения», — так заключает она.

Там, в больнице водников прочитал Есенин в газете «Правда» «Новый завет без изъяна евангелиста Демьяна», самое пошлое и кощунственное произведение, какое только можно было состряпать. В советской печати это называлось: вести борьбу с религией.

Светлый день любимого в народе праздника Пасхи выпадал в тот год на 19 апреля. За неделю до праздника, начиная новый виток борьбы с религией, правительственная газета стала активно печатать «шедевр» Демьяна. 30 глав его поэмы пришлись на апрель. Оставшиеся главы опубликованы были в трех майских номерах.

11–12 мая Есенин пишет Галине Бениславской: «Лежу в больнице. Верней, отдыхаю… Почему не пишу? Потому что некогда. Пишу большую вещь». Надо думать, это и было «Послание евангелисту Демьяну».

Обычно в письмах Есенин указывал, над чем сейчас работает. Здесь вещь не названа, нигде о ней не упоминал. Но с полной уверенностью можно сказать, что черновой вариант «Послания…» он не мог не показать, выйдя из больницы, Петру Ивановичу. И было это между 20–25 мая. Какой резонанс произвело «Послание…», показали дальнейшие события.

Петр Иванович Чагин мог принять выпад, содержащийся в «Послании…», не только на счет Демьяна, но и на свой счет. Почему? Потому что ленинское завещание — «отделить религию от народа» — было обязательной политической задачей для каждого члена партии. Есенинское «Послание…» перечеркивало все «хорошее», что уже намечалось в есенинской поэзии и что поторопился в хвалебной статье отметить Чагин. Как ни болен был Есенин, кощунственное произведение Д. Бедного не могло оставить его равнодушным.

Ни одного есенинского стихотворения не напечатал главный редактор «Правды» Николай Бухарин на страницах центральной большевистской газеты, а бездарными, пошлейшими опусами не постыдился начинять газету в течение двух месяцев. Есенин воспринял «Новый завет Демьяна» как позор молодой советской литературы:

Ведь там, за рубежом, прочтя твои «стихи». Небось, злорадствуют российские кликуши: — Еще тарелочку Демьяновой ухи. Соседушка, мой свет, пожалуйста, покушай!

Мог ли Есенин оставаться бесстрастным и равнодушным, когда новые фарисеи начали глумиться над Христом и вновь распинать его? Понимал ли Есенин, чем для него обернется это «Послание…»? Понимал ли, под какой удар ставит себя? Да и Чагина тоже? По долгу службы Чагин обязан был доносить — докладывать обо всем. Этого требовал Устав. Этого требовал Ленин: «Мы страдаем от недоносительства». Недоносительство строго каралось. Я не берусь рассматривать кодекс чести большевистской морали, вся страна была повязана слежкой и доносами.

Есенин не мог не знать о доносителях, думаю, что его об этом информировали не только друзья и подруги. Ивана Приблудного он разоблачил прежде полученной информации от Галины Бениславской (см. ее последнее письмо к Есенину).

Из жизненной крестьянской морали Есенин вынес свой кодекс чести. Друзьям он прощал многие пороки: и попойки на дармовщину, и желание поживиться за чужой счет, и вранье, и сплетни, даже зависть и мордобой. Но доносы не прощал никому. В Москве ему негде было жить, но уходил он сразу, безоглядно под каким-нибудь нелепым предлогом — предпочитал скитаться, как неприкаянный. Якобы обиделся на Мариенгофа, что не его первым напечатал в журнале. У Бениславской стал «делить столы и стулья — это мол мои, но пускай постоят», чем особенно оскорбил ее. Ничего лучше не нашел, как приревновать Чагина к Толстой.

Понимал ли Есенин, насколько все было серьезно? Думаю, понимал. Отсюда и строки «Прощай, Баку, тебя я не увижу». Это стихотворение посвящено Василию Болдовкину, но писалось оно для Петра Чагина — это «голова его, как роза золотая, кивала нежно» «в сиреневом дыму» паровозной дымки, хотя на самом деле Петр не поехал провожать поэта: накануне они, должно быть, крепко «поговорили». Поссорились. Провожал Есенина Василий, жгучий брюнет, типичный персиянин. Есть версия, что Чагин перед смертью сообпдил, что Есенин тогда принес ему не только «Стансы», но и «Послание евангелисту…», из-за которого друзья и повздорили.

А вот понимал ли Демьян Бедный, чем обернется для него его кликушество? Он добросовестно, как умел, выполнял задание партии и крепко верил, что ленинское «благословение» навеки обеспечивает ему авторитет первого поэта-большевика.

Незаслуженная популярность Демьяна Бедного поддерживалась, конечно, правительством и тиражами его книг. Но «он настроил всех против себя» (Троцкий), а вскоре лишился и партийно-правительственной поддержки. А затем и Сталин его басни, опубликованные в «Правде», назвал «литературным хламом».

В 1938 году Демьяна Бедного исключают из партии (восстановлен он был только посмертно в 1956 году), и в течение четырех лет ему, как это было принято в то время, запрепдают печататься. Разрешили заниматься литературной работой лишь во время Великой Отечественной войны. Нигде не работаюпдий писатель жил исключительно за счет продажи мебели и книг из личной библиотеки и, каждый день ожидая ареста, сжег весь свой архив.