Иезуитский крест Великого Петра - Лев Анисов

На это и рассчитывал барон Остерман.

На стороне Остермана были и две близкие государю женщины: великая княжна Наталья, не выносившая Меншикова и поклявшаяся, что ноги ее не будет в его доме, и тетка Петра II, красавица Елизавета. Обе старались подействовать на самолюбие императора, указывая, что Меншиков не оказывает ему должной почтительности.

Князь Иван Долгорукий, явившись вновь при дворе, все более затенял своим значением будущего императорского тестя. Он, казалось, совершенно овладевал сердцем и умом Петра II. Императора забавляли разные выдумки его любимца. То бал, то охота, то parti de plaisiz за городом, с иллюминацией, бенгальскими огнями и фейерверком.

Общество тетки Елизаветы и кокетливой сестры князя Ивана Екатерины, а также интерес к нему придворных дам и фрейлин, конечно же, сказывались на настроении двенадцатилетнего Петра II. Княжна Мария Меншикова, гораздо старше его и некрасивая лицом, мало-помалу теряла его расположение.

Не одними забавами привязал к себе императора Иван Долгорукий. Он напоминал Петру II о необходимости продолжать занятия науками и внушал ему милосердие и сострадание.

Рассказывали, что однажды, стоя за креслом государя и видя, как ему поднесли к подписанию смертный приговор, князь Иван укусил Петра II за ухо. А на вопрос «что это значит?» — отвечал «Прежде чем подписывать бумагу, надо вспомнить, каково будет несчастному, когда ему станут рубить голову!»

Меншиков считал привязанность императора к князю Долгорукому простым увлечением. Князь Иван, охочий до праздных забав и увлечений, не казался ему способным к политическим интригам.

Иначе оценивал обстоятельства Остерман. Он давно тяготился унизительным для него покровительством Меншикова. Скрытно, но верно шел барон к цели тайных своих желаний: к независимости и первенству в Верховном Тайном Совете. Исподволь, втайне сколачивал партию близких и преданных ему людей. Сблизился со всеми иностранцами, состоявшими в русской службе и занимающими почетные должности. Держал переписку с герцогиней Анной Иоанновной и Бироном. Расположил к себе великую княгиню Наталью Алексеевну, цесаревну Елизавету Петровну, членов царской семьи. К нему склонялись, правда, неискренне и князья Долгорукие.

Каждый из них имел свои особенные частные причины зложелательствовать Меншикову и стремиться к его низложению.

Цесаревна Елизавета Петровна не могла простить князю удаления из России ее сестры — герцогини Голштинской.

Великая княжна Наталья Алексеевна явно была осведомлена о намерении Меншикова выда;гь ее замуж за его сына и оттого люто ненавидела их обоих.

Дочери царя Иоанна Екатерина и Прасковья видели в Меншикове совместника своей сестре Анне Иоанновне, оспаривавшего у нее права на Курляндию.

Князь Иван Долгорукий казался Остерману лучшим орудием для свершения своих замыслов. Решено было посредством фаворита внушить императору мысль, как страшен для него Меншиков и как важно императору отдалить светлейшего князя от его величества. Долгорукий умел с юношеской откровенностью передать государю опасения вельмож и ловко представить их не в виде наветов и клеветы на Меншикова, но в виде верноподданнического усердия их и заботливости о безопасности обожаемого ими государя.

Светлейший князь, считая себя в безопасности, менее соблюдал осторожность. Он забывал о простой истине: чем меньше остается врагов, тем сильнее увеличивается их злоба и деятельность.

Высокомерием, непочтением к самим членам императорской фамилии, князь сам помогал своим недругам, сам оправдывал наветы, внушаемые ими императору.

Он более и более раздражал самовластием и безрассудной дерзостью государя. Тому нужен был случай, чтобы выразить свое негодование, и он представился.

Цех петербургских каменщиков поднес императору в дар 9000 червонцев. Поблагодарив иноверцев, Петр II отправил деньги в подарок сестре. Меншиков, встретив посланного государем человека и узнав о причине посольства, отобрал деньги и унес их к себе.

— Император, — сказал он, — по молодости своей, не может сделать надлежащего употребления деньгам. При первом удобном случае я скажу ему, на что пригодна будет эта сумма.

Петр II, свидевшись с сестрой и узнав, что она не получила подарок, распорядился узнать, в чем дело. Ему объявили о решении князя.

Император, прейдя в гнев, потребовал Меншикова к себе.

— Как ты осмелился запретить посланному мною исполнить мое повеление? — грозно спросил он у князя.

Меншиков, пораженный переменою в обращении к себе будущего зятя, его необычным грозным тоном, отвечал:

— Ваше величество, казна истощена. Государство нуждается в деньгах, и потому я, по долгу верноподданного, хотел представить вам о полезнейшем употреблении этой суммы. Впрочем, — прибавил он, — ежели ваше величество приказать изволите, то я внесу не только эти девять тысяч червонных, но готов пожертвовать из моего собственного достояния миллион рублей.

Разгневанный этим неуместным великодушием еще более, император, топнув ногою, сказал:

— Я тебя научу помнить, что я император и что ты должен мне повиноваться, — и, немедленно отвернувшись от него, вышел из залы.

Впрочем, в тот день светлейший князь сумел умилостивить его. Сердце Петра дрогнуло, обида была прощена.

Однако никто не мог гарантировать, что конфликт не возникнет снова.

Дело усугубила неожиданная болезнь Меншикова, настолько серьезная, что начали поговаривать о возможной скорой кончине светлейшего князя. Строили разные версии…

Лихая болезнь скрутила Александра Даниловича. Кровохарканье и лихорадка замучили. К смерти князь готовился. Не о славе земной, не об опасности и бедствиях думал и заботился, помышлял об одном: о примирении со своей совестью и Богом. Чуя опасность, не надеясь подняться, он составил два духовных завещания: семейное и государственное. В первом высказал свою волю детям, а во втором благословлял именем Бога государя на благополучную и долговременную державу.

Стоя у края могилы, пребывал он неизменно тем же, кем и был во всю свою жизнь: великим государственным человеком и необузданным честолюбцем.

— Дарья Михайловна, — говорил он жене, едва болезнь утихла на короткое время, — тебе отныне дом содержать, пока дети малые вырастут.

— Батюшка… — всхлипывала та.

— Не плачь, слушай. Заповедуй детям иметь любовь, почтение и повиновение к тебе и тетке. Сына нашего, князя Александра, оставляю наследником дома. Наказываю ему учиться с прилежанием страху Божию, надлежащим наукам, а более всего иметь верность и горячую любовь к государю и отечеству. Заплати долги всем. Да прощения попроси у всех, кого неправо обидел. — Помолчал, добавил, тронув руку супруги: — Прости и меня, коли когда безрассудством наказал. А теперь помолчим. Устал я.

Дарья Михайловна затихла, но не отходила от постели. Князь, закрыв глаза, думал о своем. Видела супруга, как сжимались и разжимались пальцы рук его и как замерли они на атласном одеяле.

В государственной духовной просил он императора до наступления совершеннолетия поступать по завещанию государыни Екатерины Алексеевны, быть послушным обер-гофмейстеру барону Остерману и министрам, и ничего не делать без их совета. Предупреждал остерегаться клеветников и наговаривающих тайным образом, и сказывать о них министрам, дабы предостеречь себя от многих бедствий, которые от того происходят и кои предки его претерпели.

А уж что претерпели, он, князь, хорошо знал.

— Дарья Михайловна, — открыл он глаза.

— Что, батюшка?

— Беречь бы ему здоровье…

— Ты о ком, сердце мое?

— О зяте будущем, государе Петре Алексеевиче. Мал, несмышлен.

И вновь глаза закрыл. Вздохнул тяжело. Губами зашевелил, будто сказать что силился. Склонилась к нему супруга верная, но так и не услышала ничего.

«Надобно ему так управлять собою, — размышлял князь, — чтобы все поступки и подвиги соответствовали достоинству императора. А до сего инако дойти невозможно, как чрез учение и наставление и чрез помощь верных советников».

— Надобно вот еще что, — промолвил он, — слышь, Дарья Михайловна…

— Слышу, слышу, голубь мой.

— Надобно, — князь приподнялся на подушках, — просить иметь в памяти верную службу мою и содержать в милости фамилию нашу, и… и… Милостивым ему надлежит быть к дочери нашей, она невеста его обрученная. Просить его надобно, чтоб не обижал, как вступит с ней в законное супружество.

Он упал на подушки.

И оба замолчали.

Кроме двух духовных, светлейший князь написал письма к лицам, на доброе расположение которых полагался: к Остерману, князьям Голицыным, генерал-лейтенанту Волкову, графу Апраксину с просьбою, в случае кончины его, содержать жену, детей и весь дом его в особенной милости и покровительстве.