Святая с темным прошлым - Агилета

Однако, к ее удивлению, врач покачал головой:

– Нет, – сказал он твердо, – ни о чем я забывать не намерен. Коли вы и вправду другую жизнь стремитесь начать, то давайте начнем ее вместе. Я теперь же пойду к отцу Даниилу договориться о венчании.

Приближаясь к палатке священника, дабы исповедоваться перед таинством брака, Василиса не представляла себе, в чем она будет каяться. Перечислить будничные свои грехи? Но это не принесет ей ни малейшего облегчения. Назвать тот, что не давал вздохнуть свободно? Но это означало похоронить всякую надежду на будущее. И душа Василисы в эти минуты смятения была подобна внутренностям человека, в живот которого угодил осколок снаряда.

Отец Даниил встретил ее на удивление приветливо:

– Вот и слава Богу, что так все устроилось! – сказал он, благословив девушку. – Полковник твой, хоть он и герой, до добра б тебя не довел. А за лекарем тебе покойно будет. Только венчаться вам поскорее надо, пока тебя лукавый на что-нибудь не попутал. Полковник-то, небось, из головы у тебя не выходит?

Василиса молча кивнула.

– Вот я и говорю, что чем скорей под венец, тем лучше, – продолжал отец Даниил. – А там дети пойдут, не до страстей станет…

Он приподнял епитрахиль, собираясь накрыть ею девушку и прочитать разрешительную молитву.

– У самой-то есть в чем покаяться? – спросил он напоследок.

Василиса посмотрела на Евангелие и крест, лежащие на аналое.

– Батюшка, а ведь я замужем, – вдруг сказала она.

– Была замужем? – уточнил отец Даниил.

Василиса покачала головой:

– Муж-то мой не умирал.

Отец Даниил опустил епитрахиль и в полном недоумении уставился на девушку:

– Как же ты здесь без него оказалась?

– Да сбежала я от него, – мертвея, проговорила Василиса.

Священник был настолько ошеломлен, что не находил слов.

– Давно ли? – выговорил он с трудом.

– Пять лет будет нынешней зимой.

Последовало молчание, за время которого Василиса успела похоронить все свои надежды на брак.

– И что же мне с тобой прикажешь делать? – с беспомощным смешком осведомился отец Даниил.

– Не знаю, – прошептала Василиса. – Что хотите, то и делайте – воля ваша.

Вновь они окунулись в молчание, но, искоса, глянув на священника, Василиса заметила, что на лице его отражается внутренняя борьба.

– Вот поступлю я по закону и откажусь тебя венчать, – сказал он, не глядя на девушку, как если бы разговаривал сам с собой, – и что с тобой будет? Пропадешь ведь! Только во грехе тебе жить и остается.

Василиса молча ждала его приговора. Губы ее подергивались, подбородок дрожал.

– А буде закон нарушу, и узнает кто потом – так мне не служить больше, – мучаясь выбором, продолжал батюшка. – Жили-то вы с мужем где?

– В Калуге.

– Возвращаться туда не собираешься?

Василиса в страхе замотала головой.

Отец Даниил провел рукой по лицу, как если бы пытаясь упорядочить свои мятущиеся мысли:

– Одному Богу известно, будет у тебя благодать в этом браке, или нет, – сказал он, наконец.

Василиса упала на колени и прижалась губами к его руке. Отец Даниил накрыл ее епитрахилью, и девушка услышала столь привычные, негромко и быстро произносимые слова:

– Господь и Бог наш, Иисус Христос, благодатию и щедротами своего человеколюбия да простит ти, чадо Василиса, и аз, недостойный иерей Его, властию мне данною прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во Имя Отца и Сына, и Святаго Духа. Аминь.

После службы в праздник святых апостолов Петра и Павла[56] отец Даниил огласил их предстоящее бракосочетание с Иваном Антоновичем, назначенное на ближайшее воскресенье. Понимая, какую пищу для пересудов даст сия новость обитателям лагеря, Василиса старалась как можно меньше показываться на люди в тот день и смертельно испугалась, узнав, что после полудня в их палаточном городке вновь объявился Кутузов. До места расположения его полка была всего пара часов быстрой езды, что не мешало ему так часто наносить визиты.

Впрочем, по его словам (Василиса не смогла удержаться от встречи с ним напоследок), он приехал всего лишь забрать забытую во время прошлого визита табакерку – подарок императрицы. Табакерка, однако, не нашлась (да была ли она вовсе?), зато Кутузов успел узнать о предстоящем венчании и, не скрывая своего озлобления, спросил:

– Что, соврала попу на духу[57]? Смотри, чтобы причастие тебе не было в осуждение!

– Я за свои грехи сама отвечу, а тебе за меня беспокоиться больше ни к чему, – в тон ему с вызовом отвечала Василиса.

Они стояли на дороге, ведущей прочь из лагеря, на отдалении от караульных, и слова их были никому не слышны.

– Значит, так ты судьбой своей распорядилась? – спросил он вновь, и Василиса с удивлением ощутила, что в голосе его сквозь ожесточение проступают и боль, и мольба.

– Значит так, – не глядя на Михайлу Ларионовича, сказала она.

Кутузов закинул поводья на шею своего скакуна, и мог бы уже садиться в седло, но почему-то не делал этого. Он все смотрел на нее, но чтобы не встречаться с ним взглядом, Василиса глядела на его коня. Золотисто-буланый Хан, не менее прекрасный в этот миг, чем когда девушка впервые увидела его, вдруг повернул к ней морду и скосил глаз. Обнять бы его на прощание и прижаться лицом, оставив мокрый след на лоснящейся конской шее! Но, расставаясь с хозяином, Василиса не дерзала прикасаться к его коню.

– Я больше звать тебя не буду, – сказал Кутузов, – но если вдруг сама захочешь меня навестить, то милости прошу!

– Сие невозможно, – покачала головой Василиса.

– Да почему же? – усмехнулся Кутузов, и девушка вновь увидела его таким, каким знала прежде, до отъезда в Петербург: дерзко-веселым и радующим ее взгляд. – Лошадь у тебя есть, скакать ты на ней умеешь, а бегать от мужа тебе не привыкать, верно, пустынница?

Василиса часто дышала. Словно бы сумрак сгущался в ее голове, и грезилось девушке, что стоят они с Михайлой Ларионовичем не на пыльной дороге, а в море, и волны колеблют их тела, а одна, самая шальная, подхватывает ее и бросает к ее любимому, не давая глупой человеческой воле противостоять счастью. И вдруг она услышала:

– Не поздно еще передумать. Долго ль тебе собираться? Только лошадь взять из табуна…

Василиса с трепетом вскинула глаза на Михайлу Ларионовича. Он молчал, и она не могла понять, Кутузов ли произнес эти слова, или кто-то другой в ее мыслях. Но, пересилив себя, девушка покачала головой.

Кутузов сел в седло и, не оглядываясь, тронул коня.

Собираясь к венцу, Василиса надела все то же золотисто-лазоревое платье, отрез ткани на которое стал первым подарком Михайлы Ларионовича. Другой праздничной одежды у нее не было, да и задумываться о нарядах не хотелось: в душе у девушки простиралась ледяная пустыня. Вспоминала она первое свое венчание, столь же мало отвечавшее ее желаниям, как и это, новое, и с тоской сознавала, что не будет с нею божественной благодати и в этом браке. Вновь не перед Всевышним, а перед людьми и их представлениями о правильном устройстве жизни ответит он на вопрос: «Имаши ли произволение благое и непринужденное пояти себе в мужи сего Иоанна, егоже пред тобою зде видиши?» И ответом будет лживое «Имею, честный отче». А уж на вопрос: «Не обещалася ли еси иному мужу?» – ей и вовсе отвечать нельзя. Не заявлять же при всех, что одному мужчине уже принадлежит она по закону, другой владеет ее сердцем, а тому, кто стоит с ней перед алтарем, достается одно ее тело, еще хранящее воспоминания о ласках любимого.

Но, содрогаясь от невысказанной правды, Василиса внятно произнесла во время обряда то, что от нее ожидалось. Задавая положенные вопросы, отец Даниил старался не смотреть ей в глаза, и ложь далась девушке легче, чем та предполагала. За спиной она ощущала присутствие огромного числа людей – весь полк собрался поглядеть на ее венчание – и мучилась от того, что нет среди этой толпы никого, кто мог бы разделить ее боль и отчаянье. Скользят по ее спине взгляды с одобрением и любопытством, порой – насмешкой, но ни к одному из смотрящих не может она обернуться, чтобы встретить понимание в его глазах. Она одна, совсем одна, точно скала в море, неведомой рукой оторванная от берега и преданная волнам – между нею и миром темная пучина.

В те минуты, когда слова священника перемежались пением хора, Василисе становилось легче. В голосах певчих, что были набраны из солдат, слышались ей одновременно и скорбь, и утешение. «Все проходит, пройдет и это», – словно бы внушали они девушке вечную мудрость царя Соломона, и у той ненадолго отлегало от сердца.

Однако к тому моменту, как венчание было почти завершено, Василиса неожиданно ожила. Она как будто почувствовала… нет, она совершенно ясно ощутила на себе еще один взгляд, тот единственный, которого ждала. Еле сдерживаясь, чтобы не обернуться, девушка затрепетала. У нее зажглись глаза, полыхнули щеки, напряглась спина, и весь вид ее изменился настолько, что у отца Даниила, готовившегося дать ей испить вина из одной чаши с женихом, замерла рука. Он подозрительно взглянул на толпу перед собою, но по его выражению было не понятно, увидел он в ней новое лицо, или нет. А Василиса едва дождалась того момента, когда, набросив им на руки епитрахиль, повели ее с женихом вокруг аналоя. Позабыв стыд, она жадно высматривала среди солдат и офицеров Михайлу Ларионовича. «Рекогносцировку проводит!» – мелькнуло у нее в уме.