Русский код. Беседы с героями современной культуры - Вероника Александровна Пономарёва-Коржевская

ситуация меняется, но они крайне вялые и не подкрепленные ощущением, что государство готово к появлению некоего большого стиля. До тех пор, пока не нарисована яркая, внятная картина будущего, сойти с мертвой точки не получится.

Полноценная жизнь невозможна без полноценной культуры. Да, есть островки – опера, музеи, литература, но в целом серьезное, живое искусство практически исчезло. Его нужно потихоньку возвращать. К сожалению, сейчас нет взаимного доверия между государством и потенциальными творцами, которые могли бы взбодрить и перевести культуру на новый уровень, где бы искусство вновь начало заниматься глубокими темами и смыслами.

На государственном уровне необходимо понимать, как именно художник должен работать с душой и сердцем человека. И сознавать, что отдельные творцы, ограниченные масштабами своих мастерских, погоды не сделают. Формирование большого стиля – глобальная и очень интересная задача, но пока реального запроса на ее решение нет».

«Культура и искусство всегда являлись локомотивом: творцы тянули за собой упирающуюся цивилизацию, задавали вектор движения, путь к свету и ориентировали человечество на этом пути. Это было и в Древней Греции, и в эпоху Возрождения – вплоть до начала XX века. А когда индустриальная цивилизация вошла в силу и завладела миром, искусство было передвинуто на последний план и стало обслуживать общество. Не тянуть его из болота повседневности, не звать человека, как говорил Аристотель, к катарсису и подъему души, а критиковать существующее положение дел.

По сути, у сегодняшнего искусства роль сатирического журнала «Крокодил»: поливайте цивилизацию как угодно, но обслуживайте ее как единственно возможную данность. И вот результат: культура начала скукоживаться, и само искусство приобрело критиканский характер. Это сразу отразилось на художественной критике: она утратила конструктивную составляющую, перестала быть важнейшим звеном в культуре, которое ее анализирует и в каком-то смысле направляет.

Образовался духовный вакуум, перестали обсуждаться глубинные темы, осталось только издевательство над современной жизнью».

Когда-то министр народного просвещения – умнейший, высокообразованный граф Сергей Уваров – представил Николаю I триаду, на которой строил концепцию идеологии и культуры: Православие, самодержавие, народность. Это работало, как стержень, вокруг которого выстраивался государственный мейнстрим. Интересно, что этот мейнстрим носил глубоко национальный характер и при Николае I, и при Александре III. Российская империя вела себя, как полагается империи.

Еще один важный период нашей истории – рубеж XIX–XX веков, когда тема национальной самоидентификации встала во главе угла культурной политики. Появились произведения архитектуры, живописи, музыки, в которых отразился актуальный языковой ряд, выражающий корневые национальные традиции. Васнецов и Нестеров, Грабарь и Щусев, Римский-Корсаков и Стравинский, Блок и Клюев. То, что они делали, было модным. Это сегодня нам сложно оценить «модерновость» «Китежа» или «Садко» Римского-Корсакова. А в свое время пересказ былины о зарвавшемся художнике, который получил суровую отповедь с Небес, рифмовался с вагнеровским «Тангейзером» и воспринимался крайне актуально.

В дальнейшем свою идеологическую доктрину выдвинули большевики. Самодержавие заменили советской властью, Православие – мечтой о коммунизме, народность – интернационализмом. И снова возник стержень, вокруг которого выстраивался лояльный мейнстрим и робко диссидентствующая субкультура, которая на самом деле никогда не была оппозицией, а была все тем же мейнстримом, но с интеллигентской «фигой в кармане». Настоящей оппозицией советскому мейнстриму была не либеральная культура типа любимовской Таганки или песен Галича, а культура традиционная, религиозная, ушедшая в андеграунд, прорывавшаяся каким-то непостижимым образом, но все равно питавшая при этом мейнстрим. Как в случае с феноменом рок-оперы Алексея Рыбникова «„Юнона“ и „Авось“», где на сцене появлялась Богородица, а герои пели православные молитвы.

В любом случае и в XIX, и в XX веке мы имели богатую, разветвленную систему культурных институций, школ, течений, которые создавали ощущение «цветущей сложности», если пользоваться определением великого русского мыслителя Константина Леонтьева. Мы были настоящей культурной империей. Этот опыт надо реанимировать.

Михаил Пиотровский: «Надо стараться культивировать сложность мира и получать от этого удовольствие. В музеях мы можем много рассказывать об истории, не делая ее при этом основой для войн памяти. Возьмем ту же Орду. Можно говорить «татаро-монгольское иго», а можно «русско-монгольское культурное взаимодействие в условиях вооруженной борьбы». И вот здесь легко разделить историю на национальные музеи, национальные культуры и сказать: «Это хорошо, а это плохо, а эти вообще мерзавцы, и думать о них не хотим». Но важнее диалог культур. И он на самом деле – особенность империи. Империя, в отличие от национального государства, наслаждается разнообразием, которое в ней есть. Вспомним, как Римская империя пестовала восточные культы. Екатерина II путешествовала по России и наслаждалась ее разнообразием. Она не занималась русификацией».

Последним всплеском идеологических исканий в России стали 90-е годы. Построенная на отрицании, выросшая из шестидесятничества культурная политика 90-х выдвинула в качестве стержня либеральную идею в ее самом примитивном виде – апологии рынка и потребления. Не пройдя вовремя путь капиталистического развития, Россия, по существу, пришла на полвека позже к тому, что Запад пережил во времена Барта и Бодрийяра. А следовательно, мы легко можем заглянуть в будущее, которое светит нам, если мы не сменим парадигму ориентации на культуру современной Европы.

Сергей Старостин: «Порождение псевдорусской культуры, конечно, сыграло свою роль. Сегодняшний русский человек находится в растерянности от непонимания себя и своей национальной принадлежности, мы испытываем чувство тотального русского сиротства. Оно связано с тем, что мы по собственной или по чьей-то воле, недогляду, недомыслию несколько поколений назад отказались от предложенного предками культурного наследия – наследия любви. Мы от него дистанцировались, потому что государство, пользуясь монополией на информацию, настоятельно предлагало свою модель народной культуры».

О. Андрей Ткачев: «Государство без идеологии жить не может. А у нас бытовала идея «рынок сам все построит», когда не нужно идеологии, без нее обойдемся. По большому счету, идеология России – это Святая Русь».

Строительство культурной империи на таких началах должно предполагать, если пользоваться строительными аналогиями, и наличие инструментария, и наличие проекта, и наличие общих, базовых знаний.

Поэтому хотелось бы в заключение описать наше видение структуры такого понятия, как культурный код. А также видения процесса взаимодействия культурного кода с культурной политикой. Если культурная политика – это комплекс поступков, мероприятий, проводящихся государством в целях выполнения конкретных гуманитарных и социальных задач, то культурный код мыслится нами как операционная среда для этих поступков, некий кристалл, через который эти поступки должны высветиться, не потеряв своей прагматической задачи.

Русский культурный код – это не просто набор ценностей русского человека, который идентифицирует его принадлежность к русской культуре, это еще и шкала, если точнее, пирамида, в которой мы отчетливо видим четыре грани слоя, четыре уровня. Но ни один из них не может существовать