Лучшее прощение — месть - Джакомо Ванненес

— Вот как? — удивился я.

— Да, да. Именно так. Ты ведь подыхаешь каждый раз, когда тебе не удается купить то, что тебе понравилось. И вот тогда мой шофер привезет меня на роллс-ройсе и может быть, если ты будешь достаточно вежлив, я и куплю тебе что-нибудь.

Поняв, что разговор приобрел форму совсем уж мерзкой перебранки, я крикнул:

— Заткнись, идиотка! Убирайся! Отправляйся за прилавок!

Она промолчала и вышла.

Теперь ты понимаешь, Марио, почему Гретхен больше не существует для меня. Я наставляю ей рога и не испытываю никаких угрызений совести, наоборот, я чувствую радость, какое-то особое ощущение, которое даже не могу объяснить.

Когда мы поженились, я думал: «Если она поймет всю поверхностность и эгоизм своих родственников, то станет мне другом и помощником в достижении моих целей». Вместо этого я обрел врага. Не ценя тот скромный комфорт, который она имеет только благодаря мне, она превращает мою жизнь в ад.

И теперь каждая моя измена похожа на раунд греко-римской борьбы, я прижимаю ее лопатками к земле. И наполняюсь радостью, радостью победителя.

— Ну, а дядя Самуэль? — спросил я, меняя тему.

— Я уже просил тебя, не упоминай о нем. Он оказался настоящей сволочью. Ни его имени, ни имени моей жены я больше не желаю слышать.

И я снова увидел в его глазах тот жестокий блеск. Хорошо, хорошо, не злись. Но в глубине души я спрашивал себя: что же произошло между дядей и племянником, откуда эта глубокая ненависть?

С тех пор мы не возвращались к разговору о его родственниках.

Когда Франческо появлялся в Париже, мы часто проводили время вместе, иногда я сопровождал его в походах от одного антиквара к другому, разыскивая «невежду», как он говорил.

Он объяснял мне, что профессия антиквара строится на знаниях. Чем больше знаешь, тем шире круг знакомств, тем больше у тебя возможностей хорошо заработать.

Если какой-либо антиквар предлагает тебе вещь (рисунок, бронзу, майолику, мебель) и не имеет точного представления ни о ее возрасте, ни о происхождении, ни об истинной ценности, то у тебя есть хороший шанс приобрести ее с большой выгодой для себя.

Во время изматывающих походов от одной лавки к другой, я познакомился с неким Аароном Райхманом, по прозвищу «раввин из Маре».

Франческо восхищался его познаниями в классической культуре и большой человечностью. «Вот человек интересной судьбы, — говорил он мне, — когда-нибудь я расскажу тебе о нем».

Но случилось так, что мое общение с Франческо вскоре прекратилось, вернее оборвалось, как обрывается обстоятельствами нить незаконченного повествования.

Сразу же после того разговора, а он был, если мне не изменяет память между 1969 и 1970 годами, я уехал в Англию, где и осел окончательно в качестве преподавателя итальянского языка.

Мы обменялись несколькими открытками и на этом все кончилось.

Со стороны я слышал, что он вторично женился и что ему удалось добиться успеха.

Потом я узнал, что в Лондоне он открыл еще одну художественную галерею. Я мог бы, конечно, разыскать его. Но ощущение уже возникшего между нами расстояния останавливало меня. Такая встреча нам обоим ничего бы не принесла, кроме грусти и чувства неловкости.

И я предпочел просто сохранить память об этой дружбе, такой крепкой когда-то, по-настоящему мужской, основанной на взаимном уважении…»

Комиссар Ришоттани прервал чтение, посмотрел на часы и лениво потянулся, проворчав сквозь зубы, что вот почти уже и 2 часа ночи. «Дочитаю завтра», — подумал он. Усталость победила любопытство, комиссар решил все-таки поспать. Наутро, приехав на работу, он как всегда нашел на письменном столе уже принесенные верным Марио свежие газеты: «Стампа», «Коррьере делла Сера», «Джорно», «Аванти».

На первой странице все они помещали материал о террористическом акте по захвату итальянского туристического судна «Акилле Лауро».

Четверо палестинских террористов, проникнув туда во время стоянки в Александрии, овладели им в открытом море и, сделав заложниками четыреста человек, потребовали освобождения пятидесяти «братьев», содержащихся в израильской тюрьме.

Жестокость террористов достигла предела, когда во время переговоров один из пассажиров — 69-летний американец Леон Клингхоффер — инвалид, прикованный к коляске, был убит выстрелом в упор прямо в лицо самым молодым из них, продемонстрировавшим таким образом своим товарищам слепую и фанатичную веру в общее дело.

Говорят, что фанатизм порождается невежеством. В таком случае религиозная и политическая власть песет свою долю ответственности за разгул этих темных, разрушительных, смертоносных сил.

Небольшой кучке людей удавалось держать в напряжении весь мир, все общественное мнение. Кучки людей, находящихся на стадии варварства, было достаточно, чтобы разрушить любую структуру и повсюду сеять смерть, действуя подло и из-за угла.

Терроризм — вроде бы и не война, поскольку она никогда не была объявлена, хотя ее разрушительные последствия дают себя знать на каждом шагу, и в любой миг могут раздаться крики смертельного отчаяния в самых неожиданных точках и в самых непредсказуемых ситуациях.

Война грязная, без линии фронта, с постоянно тасующимися союзниками и сторонниками, в зависимости от поставленных на карту политических и коммерческих интересов.

Война, подогреваемая молитвами и блеском лезвий, погружаемых в невинную человеческую плоть.

Война, творимая под сенью обмана, где самый лояльный удар — это удар в спину.

Комиссар Ришоттани испытывал самые противоречивые чувства, думая о жестокости и одновременно бессмысленности свершившегося. Как всякий спортсмен, Армандо совершенно не выносил ни явной, ни скрытой подлости. Она вызывала у него почти физическое отвращение.

Привыкнув иметь дело с благородством обитателей гор, он не мог понять, как можно так хладнокровно убить кого-то только из фанатизма.

Весь день у него было плохое настроение. Только звонок Джулии заставил его немного отвлечься. Вечером, сев поужинать, он включил телевизор, чтобы послушать выпуск новостей.

И вдруг, во время интервью с террористами, он узнал среди них одного из предполагаемых убийц Павловской, чьи фотографии прислал ему комиссар Брокар.

Изумление сменилось лихорадочными размышлениями. Чем же могли быть связаны между собой преступления по делу Рубироза, кража драгоценностей из римского филиала Кристи, досье Франческо, исчезновение Рембрандта и террористы?

А каким образом во все это вписывалась распродажа на ТЗМС, мог знать только сам Господь Бог.

Если террористы будут схвачены, решил комиссар, надо будет допросить их по делу о краже драгоценностей и убийстве Павловской.

А пока надо дочитать дневник Марио Силенти и подождать, как будут развиваться события на судне.

Глава 14

Раввин из Маре

Жизнь — странная штука. Нет-нет да и подкинет тебе какой-нибудь сюрприз или невероятное совпадение.

Я потерял из виду Франческо, поскольку пути наши слишком разошлись, и вдруг, во время одного из наездов в Париж, встречаю там Доброго Самаритянина, и он принимается рассказывать мне о перипетиях судьбы одного польского еврея, того самого, о котором упоминал Франческо в наш последний вечер. Таков Париж. Прерванная нить многочисленных историй может вновь связаться и пополниться через несколько дней, месяцев или лет другими событиями, которые пересекаются, переплетаются или соприкасаются друг с другом. Большей частью случайно. И так же случайно ты узнаешь об этом, чтобы в недоумении задать себе вопрос: не есть ли жизнь человеческая всего лишь игрушка в руках судьбы?

А судьба — жестокий ребенок, которому нравится играть этими жизнями. Мы перебираем с Джулио наши воспоминания, и вдруг он говорит мне, что Франческо в свое время завязал тесные дружеские и деловые отношения с неким Аароном Райхманом по прозвищу «раввин из Маре», поскольку этот Аарон жил в квартале Маре и пользовался всеобщим расположением.

Весьма симпатичная личность, с которой у Доброго Самаритянина, впрочем, было мало общего, Джулио продолжал сохранять прочную веру в коммунизм, польский беженец давно и окончательно потерял веру в возможность равенства между людьми. Первый исповедовал и пропагандировал свою веру, приводя различные доказательства. Второй — реально пережил в Варшаве ее практическое воплощение в повседневной жизни.

Эти двое могли, конечно, терпеть друг друга, но не более того.

Должен признать, однако, что, невзирая на личные пристрастия, Добрый Самаритянин был достаточно объективен.

Поляк был преподавателем литературы, тихо и скромно жившим в старой Варшаве под властью коммунистической бюрократии, для характеристики которой он нашел собственное определение: «Если ты встречаешь начальника, который спрашивает у тебя, сколько сейчас времени, то самым разумным и мудрым будет ответить: «А сколько вы хотите?».