Лучшее прощение — месть - Джакомо Ванненес

Все мы, однако, сходились в одном: Сальваторе был просто помешан на женщинах. Невысокий, ладный, смазливый, он имел приятный голос и неплохо пел, аккомпанируя себе на гитаре, что и было главным источником его успеха у девушек и составляло наиболее заметную часть его индивидуальности.

Он вечно спорил, задирался и, в конце концов, всем нам немного надоел.

В отличие от Пьеро, который изводил себя и свою очередную пассию, Сальваторе, убежденный в общемировой значимости своих соображений, вовлекал всех нас в свои пустые рассуждения о девственности, о безоглядной любви и о безоговорочной преданности женщины тому мужчине, которому она отдалась. Короче говоря, у Сальваторе был такой кодекс: я могу тебя бросить, послать к черту, ты же меня — нет, дрянь этакая!

После многих легких побед и разнообразных страданий на эту тему, ему попался твердый орешек: Бритт. В отличие от других немок, Бритт была миниатюрна, очень хитра и гораздо умнее большинства своих землячек. В Париж она прибыла девственницей и с чисто немецким упрямством решила, что в Германию вернется либо в этом же качестве, либо замужней женщиной, а пока что она намеревалась вовсю развлекаться с итальянцами, которых считала симпатичнее других. Дни, из утилитарных соображений, она проводила с французами: практиковалась в языке, ну а более поздние часы целиком посвящала нам. В нашей компании ее воспринимали, как девушку Сальваторе, решившего во что бы то ни стало овладеть ею. Все к ней хорошо относились и ждали, когда же произойдет грехопадение, но Бритт была неприступна. Поцелуи и многое другое — сколько угодно, но вот семейный сейф из чистой крупповской стали должен быть остаться в целости и сохранности.

Мало того, эта пройдоха забавлялась тем, что старалась вызвать ревность Сальваторе, признаваясь, что если уж она ему когда-нибудь и изменит, то сделает это либо с Сортиром, либо с Франческо, из любви к Генуе и Риму. Она когда-то побывала там на каникулах вместе с отцом. Сальваторе так страдал, что ему не раз приходилось искать утешения в вине. Подвыпив, он становился агрессивным и искал ссоры или с кем-нибудь за соседним столиком или с самой Бритт, которая, скрипя сердцем, сносила это. Как-то раз, когда он слишком разошелся, вмешался Франческо и холодно сказал: «Кончай над ней издеваться и хватит пить. Ты ведешь себя как молокосос, демонстрирующий собственную глупость».

Что тут началось! Я сам сицилиец и свои кадры знаю, поэтому я успел перехватить Сальваторе, бросившегося на Франческо. «Сукин ты сын! Я тебя из-под земли достану, где бы ты ни был! Ни с одной теперь не перепихнешься! Где будешь ты, там буду и я, и всех их уведу у тебя из-под носа своей гитарой, да еще буду спать с ними на твоих глазах. Кто ты такой, чтобы так со мной разговаривать! Я убью тебя, засранец, кастрат, трус, северянин говенный!»

Франческо наблюдал за ним с презрительной отстраненностью. Несмотря на мои девяносто килограммов, я с трудом оттащил его прочь. На следующий день Сальваторе исчез, и Бритт сообщила нам, что, придя в себя, он от стыда подальше решил уехать ненадолго в Италию. Вернулся он через две недели. Извинился перед Франческо и принялся опять терзаться сам и терзать Бритт. Римлянин был однако не из тех, кто позволяет безнаказанно оскорблять себя. Сальваторе не выносил его невозмутимости, которую ошибочно принимал за бесстрастность, ненавистную бесстрастность северянина. На самом же деле речь шла лишь о манере поведения. Никогда не обнаруживать перед другими своих истинных чувств — вот в чем было его тайное кредо.

Как-то раз Бритт случайно встретила Франческо на бульваре Монпарнас, и они решили вечером сходить куда-нибудь вместе, в тайне от Сальваторе. Целый вечер они веселились во всю, танцевали, целовались, и Бритт позволила ему облизать себя с ног до головы. Я стал ее доверенным лицом и, деля себя отныне между Франческо и Сальваторе, немочка с любопытством следила за эволюцией собственных чувств, обсуждая все это со мной.

Проводя время то с одним, то с другим, она постепенно занималась сравнениями между ними.

По-моему, все это ее сильно развлекало. Но однажды утром Бритт вбежала в мою мансарду вся в слезах.

Из ее рассказа следовало, что Франческо почти удалось овладеть ею в какой-то момент, когда, ослабев от его ласк, она позволила ему кое-что. Он уже почти вошел в нее, когда отчаяние придало ей силы и ей удалось освободиться и убежать. Теперь она не знала, что делать, потому что чувствовала, что в следующий раз не сможет устоять. Она хотела его всем своим существом, тело ее сгорало от желания, но мысль о Сальваторе не давала ей покоя. Полились отчаянные слезы. Я пытался ее утешить, но про себя умирал от смеха. «Ну и ну! — думал я. — В результате всех своих адских мук Сальваторе удалось и у Бритт усложнить характер!» Я посоветовал ей несколько дней не видеться с нами, разобраться в своих чувствах и остановиться на ком-нибудь одном. Больше мы ее не видели. Через месяц я получил письмо, где Бритт признавалась мне, что ее выбор пал на Франческо, но, поскольку она не из тех, кто ищет легких связей, она решила вернуться во Франкфурт и подождать что будет.

Если Римлянин ее любит, то он даст о себе знать, если нет — ну что ж, она будет страдать и постарается его забыть. Конечно же она страдала и конечно же в конце концов забыла.

Для Франческо Бритт была только орудием мести. Приятной мести, но не более того. Сальваторе через несколько месяцев отправился в Германию, где с помощью своего голоса и татары вскружил голову не одной наивной немочке. Однажды в Гамбурге в одном из баров его приревновал к своей девушке какой-то немец, из тех, что испытывают ностальгию по гитлеровским временам.

Тевтон, наверное, был взбешен, видя, как млеет его девица от этого недоноска с гитарой. Однако не подал вида и пригласил Сальваторе за столик, где сидел с друзьями. Все вместе они пели и пили до поздней ночи. Когда прилично поднабравшись, решили расходиться, один из друзей тевтона пошел проводить девушку, а другие завели Сальваторе на глухую улочку, где и всыпали ему как следует, вдребезги разбив гитару о его голову. После трех месяцев, проведенных в больнице, Сальваторе понял, что в общей сложности крайний юг имеет немало ценных преимуществ и окончательно вернулся в Италию.

Больше мы о нем не слышали. Еще одно изделие «made in Italy», непригодное для экспорта.

Париж — как хорошее застолье: время здесь как будто остановилось. Но годы все-таки летели, и, достигнув тридцатилетнего рубежа, Франческо перестал находить вкус в роли ночного соблазнителя. А я оставался все тем же. Пусть все идет как идет. Я не видел причин что-либо менять в своей жизни. В отличие от моих товарищей, мысли о женитьбе не приходили мне в голову, и очарование парижских кафе продолжало сохранять надо мной свою власть.

Вечно неудовлетворенный, романтичный страдалец Нытик вновь и вновь рассказывал нам с гримасой отвращения о ненасытности белокурой, холодной Шарлотты, вновь и вновь заваливал экзамен на звание учителя французского и, наконец, внезапно осознал, в чем заключается истинное значение женщин, или, по крайней мере, некоторых из них. Сдержанная и волевая Шарлотта, которой к тому времени было уже под тридцать и которая почувствовала первые признаки увядания, нашла для своего томного возлюбленного работу. Она видимо считала его последним шансом в своих поисках матримониального причала. Ей единственной удалось в течение четырех лет выдержать его метания и его измены в череде бесконечных ссор, разрывов, расставаний, примирений и возвращений.

Мы считали, что она для него нечто вроде психотерапевта. А она, в свою очередь, относилась к нам с терпимостью, не слишком любила и считала (несправедливо), что именно мы сбиваем его с пути истинного и толкаем к безответственному и по-детски незрелому образу жизни.

С какого-то момента Пьеро стал смотреть на нее по-другому. В течение нескольких недель она вдруг стала для него женщиной, не похожей ни на одну другую, чуть ли не непорочной девственницей, безгранично умной, почти интеллектуалкой.

Они все реже проводили время с нами вместе. Сексуальный аппетит Шарлотты постепенно падал и, соответственно, она становилась все более непорочной и все более умной. Настолько умной, что мы уже были им не компания. Все это ужасно потешало меня и Франческо.

Джузеппе Примавера вернулся в Италию. Мы прямо-таки видели, как он удовлетворенно причмокивает губами всякий раз, когда его называют «профессор», а сам, тем временем, тайком, разглядывает девушек, пытаясь угадать, которую из них ждет наследство. До отъезда он успел познакомиться с белокурой красавицей Гретхен, будущей женой Франческо и побывать на свадьбе Джанни Сиракузы. Когда он узнал, что невесту ждет большое наследство, он тут же влюбился в нее, но очень ревниво охранял свою тайну. От меня, однако, не укрылись плотоядные взгляды, которые он бросал на нее, а также его участившиеся появления на наших сборищах. Он даже стал часто приглашать всех нас на ужин в свою маленькую квартирку.