Бомба из прошлого - Джеральд Сеймур

Один молодой солдат, примерно моего возраста, стоял в шаге от русского офицера. Лицо у него было чистое и гладкое, ни бороды, ни усов, только пушок на щеках. Леон как раз объяснял Саше, что там за дым, когда солдат повернулся и посмотрел на меня. А я посмотрела на него. Он был такой красивый. Высокий, с тонким лицом и нежными пальцами, остриженный наголо. Он улыбнулся мне. За все те месяцы, что я провела в лагере, мне никто еще не улыбался. Он сказал, что его зовут Самуил, а я покраснела и назвала свое имя. Зачем я это сделала, сама не знаю. Если я и выжила в том лагере, то потому лишь, что никому не доверяла — ни мужчинам, ни женщинам. К нам подошел немец, эсэсовец, и пленных повели на работу.

На следующий день по лагерю пробежал слух о Печерском.

Тот эсэсовец, Френцель, повел бригаду в лес, за дровами. На обратном пути он приказал, чтобы пленные пели. По-русски. И что они пели? Гимн? Любовную песенку? Печерский, он был у них за старшего, сказал петь «Если завтра война». Под эту песню они и вернулись в лагерь. Френцель слов не понимал, но украинцы понимали, однако ничего ему не сказали.

Если завтра война, если враг нападет,Если темная сила нагрянет,Как один человек, весь советский народЗа любимую Родину встанет.Это был вызов, и все так и поняли.

Еще через три дня о Печерском заговорили снова. В лесу Френцель выбрал толстое дерево и сказал, что никто из русских не повалит его за пять минут. Саша взялся за топор и свалил дерево за четыре с половиной минуты. Френцель предложил ему в награду сигарету, но Саша отказался и от сигареты, и от полбуханки свежего хлеба, предложенной одним из украинцев. Сказал, что ему и лагерной пайки хватает. И вот что я тебе скажу: с появлением Саши в лагере что-то изменилось. Никто не смел бросать вызов немцам и украинцам. О том, чтобы отказаться от подачки, сигареты и хлеба, никто и помыслить не мог. К вечеру в лагере все только и говорили о Печерском.

Каждый раз встречая Сашу, я видела с ним Самуила. Он всегда был с ним, хотя и держался чуть позади, как бы прикрывая тыл. Он повсюду искал меня, а я искала его. Мне казалось, что долгие месяцы в лагере выжгли во мне все чувства, что душа моя остыла навсегда. Но когда я видела Самуила, как будто луч солнца падал на сердце. Все было, словно в первый раз. Я вдруг позволила себе думать о будущем. Я запрещала себе эти мысли, но они все равно приходили.

На четвертый день после прибытия русских пленных прошел новый слух. Говорили, что немцы планируют закончить все работы к 15 октября. Мы знали, что дальше нам не жить. Раньше о конце говорили невнятно, но теперь, когда дату узнали точно, лагерь разделился на две части. С появлением Печерского настроение изменилось. Одни были готовы к сопротивлению, другие предались отчаянию и говорили только о том, как нас проведут по Гиммельштрассе, загонят голыми в камеры, и газмейстер Бауэр откроет клапан. В тот вечер даже охранники вели себя по-особенному: не пускали в ход плетки, не кричали.

Ночью Саша Печерский пробрался в женский барак и встретился с Леоном Фельдхендлером. Я об этом, конечно, не знала. Фельдхендлер сказал, что всецело доверяет Саше и готов помочь в осуществлении побега. Они сидели в самом конце барака и разговаривали шепотом, чтобы никто не подслушал. Самуил пришел с Печерским, и мы недолго постояли у окна, держась за руки. Пальцы у него были тонкие, как у музыканта. Он рассказал, что жил до войны в Перми, а в плен попал, когда пошел в разведку. Я сказала, что жила во Влодаве, что мой отец был часовщиком и что все мои родные погибли, а потом спросила, есть ли у нас хоть какая-то надежда. Он ответил, что мы должны положиться на Сашу Печерского, что все зависит от него, и он — наша единственная надежда. Я спросила, что они задумали. Он не знал.

Надежда была слабым огоньком, и я, чтобы не дать ему угаснуть, питала его верой. Я доверилась человеку, который просто взял меня за руку. Я смотрела в окно и ругала себя за слабость. Деревья за колючей проволокой казались такими далекими, и между нами и лесом стояли караульные вышки и ходили патрули, лежали минные поля и рвы с водой. Помню, в лесу кричали совы.

Он подошел ближе. За долгие годы Тадеуш Комиски научился передвигаться по лесу быстро и бесшумно.

Они сажали сосны.

На ногах у него были старые сапоги, под ногами — прелые листья и опавшие иголки. День был сумрачный, шел дождь, но он пробирался осторожно, не ступая на сучья.

Саженцы, в метр высотой, привезли на трех тачках. Одни выкапывали ямки, другие помещали в них деревца и подкладывали компост, третьи присыпали ямки землей, четвертые поливали из шланга, протянутого к старой цистерне, пятые разрыхляли землю для новых посадок. Тадеуш подумал, что они похожи на обычную лагерную команду, только без надзирателей, без плеток, без автоматов… Он помнил тех, других, помнил немцев-эсэсовцев и украинцев-караульных. Помнил, хотя и был тогда ребенком.

Мужчины и женщины сажали деревья и расчищали дорожку. Были среди, и люди пожилые, но большинство все же составляла молодежь. Работали они четко, усердно, с желанием — не то что лагерные команды. Он слышал сильные, бодрые голоса, но не слышал смеха.

Тадеуш подошел еще ближе. Люди остановились перекусить. Спрятавшись за деревом, он видел, как они, не обращая внимания на дождь, открывают фляжки и достают сэндвичи из пластмассовых контейнеров.

Последние три дня он почти не ел и теперь жадно ловил запах кофе и бутербродов. Ноги несли вперед, но выйти из лесу Тадеуш не решался.

— Привет, друг, — прозвучал голос за спиной. — Вы тут один? Присоединяйтесь.

Он понял, потому что немного знал немецкий, и сжался, словно попал в западню. С одной стороны, большая группа, с другой — один человек, но голод перевесил страх. Он повернулся. Немец был молодой, гладковыбритый, с приветливым лицом. Застегнув ширинку, он сунул в карман туалетную бумагу и потянулся за стоявшей у дерева лопатой.

Комиски молчал.

— Я вас напугал? Извините. Пойдемте. Меня зовут Густав.

Его взяли за руку. Он не упирался. Когда-то в школе он учил немецкий, но здесь, в лесу, услышал впервые за последние шестьдесят пять лет.

Густав подвел его к группе и что-то сказал своим товарищам. Те закивали, заулыбались. Кто-то протянул бутерброд, кто-то — пластиковую чашку с кофе. Тадеуш с жадностью набросился на еду, торопливо запивая ее горячим кофе. Наверное, из вежливости никто даже не посмеялся над ним. Ему дали еще один бутерброд.

— Мы из Касселя, — объяснил один из немцев. — Антифашистская группа. Евреев среди нас только двое, но национальность для нас не важна. Мы строим мемориал Дороги на небеса. У двоих из нас здесь погибли родные, но остальные приехали потому, что это достойное, благородное дело. Дорога на небеса — это тот путь, по которому евреев вели от железнодорожных платформ к газовым камерам. Обсадим дорогу соснами, расчистим. В этом году не закончим, может быть, в следующем.

Ему дали яблоко и подлили кофе. Горячий напиток ожег губы. Он сжал яблоко.

— Под деревьями поставим камни с именами тех, кто прошел по дороге смерти. И камни, и деревья простоят много лет, и память о том, что здесь произошло, не умрет. Забыть чинившееся здесь зло было бы преступлением.

Тадеуш впился в яблоко зубами.

— Вы ведь уже не молоды. Извините, но, может быть, вы жили здесь в то время? А помните ли что-нибудь?

К нему тянулись руки. Люди предлагали завернутые в целлофан сэндвичи и фрукты. В животе у него заурчало. В ушах завыли сирены, затрещали автоматы, захлопали винтовки — караульные вели огонь с вышек.

— Вы помните… помните… помните… помните?

— Вы были здесь… здесь… здесь… здесь?

Помнил ли он? Да. Это осталось с ним навсегда. Он, Тадеуш Комиски, прожил здесь, в лесу, всю жизнь. Чашка с остатками кофе выпала из пальцев. Пятно растеклось по штанине. Он отбросил недоеденное яблоко, вскочил и побежал.

Они спустились в подвальное хранилище посольства.

— Могу сказать только одно: хорошо, если бы Лоусон не пожаловал. Ладно. Вот что у нас есть. — Резидент передал Стрелку два пакета. Большие, увесистые, обернутые плотной бумагой, вроде той, в которую он заворачивал когда-то подарки, что посылал детям на день рождения. Только вот подарков в них не было — суд запретил Стрелку любые контакты со всеми его отпрысками от трех развалившихся браков, — и пришли они не с обычной почтой, а с дипломатической курьерской.

— Только не вздумайте открывать их здесь, — предупредил резидент. — Опись я видел, а больше и знать ничего не хочу. Этот чертов Лоусон снова взялся за свое? Ладно, я в ваши игры не играю. Распишитесь.