Купавна - Николай Алексеевич Городиский

одновременно подхлестываемый мыслью, что меня может еще настигнуть погоня. Порой я оглядывался назад. Казалось, что Приблуда и Антяшев бегут следом. Увы, трагична судьба этих людей…

В глубине лесной чащи дышалось полегче. Но и тут, в относительной, так сказать, безопасности, тревога не покидала меня. В душу закрадывались сомнения: куда идти?.. Если пойду на запад, то окажусь в руках немцев, на восток — смогу ли перейти к своим?

Я залег в чащобе под какой-то разлапистой сосной. Не помню, как скоро надо мной вдруг звучно ударил по стволу дятел. Показалось, вблизи застучал пулемет. Сверкнула спасительная, как бы проясняющая обстановку мысль: тут же где-то действует партизан Ивашка, к нему надо идти!

Я вскочил на ноги, подхватил свой трофейный автомат — не безоружным приду к Ивашке!.. Только бы найти к нему тайную тропу!

Неподалеку, точно предупреждая меня об опасности, застрекотала сорока. И откуда-то донесся гул самолетов. По звуку моторов я определил — «юнкерсы». Вскоре раздались и взрывы бомб. Не понимая, зачем немцам понадобилось бомбить в своем тылу, я замер на месте, как вдруг вражеский самолет спикировал прямо на меня. Тут же громыхнул взрыв, и свет померк в моих глазах.

Что было потом, помню смутно, ибо от боли во всем теле часто уходил в забытье. Но явственно слышал голос: «Спокойно, Колька!.. Держись, Купавый молодец!..»

Голос будто принадлежал Дусе Гончаренко.

Я лежал в землянке, и голос этот был первым вестником, проникшим в мое сознание, что я живу на свете. Хотелось верить: обстоятельства начали благоприятствовать мне — не кто иной, как Дуся Гончаренко пыталась сделать все, чтобы сохранить мою правую руку, перебитую осколком бомбы и которую я чувствовал, но никак не уловчился нащупать, протягивая к ней левую. Я хотел спросить, где моя рука, а спросил о другом: «Где Дуся?» «О ком ты, милый? Жена твоя, что ли?» — послышалось в ответ.

Я открыл глаза, увидел склоненную надо мной пожилую женщину, партизанскую сестру милосердия с блестящими, как звездочки, глазами. «Успокойся, родной!» «Позовите мне Дусеньку… Ну доктора — ту, которая говорила со мной», — просил я. «Что с тобой, родимый? — изумилась сестра. — У нас никакой Дуси нет. Тебе причудилось. — Теплой и мягкой, точно бархат, ладонью она провела по моему лицу. — Бывает, бывает… Тебе нельзя волноваться… А доктора увидишь. Она пока нездорова…»

Когда сознание возвращалось ко мне, я все просил и просил позвать Дусю Гончаренко, потому что мне нужно было сообщить ей о Степане. Изнемогая, старался поднести правую руку к лицу, чтобы смахнуть слезы, вызываемые болью в душе и теле. Но не мог этого сделать. Собственно, руки, как таковой, у меня уже не было. И, узнав о том, почему-то спросил: «А как же я воевать буду? Без руки!»

Я не слышал себя, зато услышал однажды сорочий стрекот… Меня до сих пор преследует этот стрекот. Он не придуман мною, он спас меня. Именно по этому стрекоту нашли меня партизаны, группа которых действовала в районе того села, из которого мне повезло убежать.

Партизаны в то утро слышали мою стрельбу и даже видели меня, убегающего от гитлеровцев. Но я в паническом бегстве так сумел запутать свой след, что и враги, и друзья потеряли меня из виду, После, пойдя на сорочьи голоса, партизаны наткнулись на меня в тот момент, когда гитлеровцы приближались ко мне, контуженному взрывом и посеченному осколками бомбы, вступили в бой и буквально из-под носа фашистов унесли на свою временную стоянку.

Несколько недель я провел среди партизан, находясь между жизнью и смертью. Пришлось им повозиться со мной. Отражая нападения гитлеровских карателей, отряд перемещался с места на место, пока не прибыл на основную базу. В числе других тяжелораненых меня переправили на самолете через линию фронта. Так с гангреной плечевого сустава я оказался в госпитале. Лишился правой руки — не слишком велика плата за все, что произошло. Но горько сознавать, что с Дусей Гончаренко не пришлось наяву повидаться.

Ты, наверное, понял: то было лишь мое воображение и… спасение. Ибо нет лучше лекаря, чем явление светлого друга, пусть даже и просто в мыслях. Ведь в канун последнего рокового сражения Дуся приснилась мне. Что ж, как говорится, сон был в руку. И пусть не наша со Степаном Купавна длиннокосая, а совсем другая женщина-врач, только с голосом, похожим на Дусин, произвела мне первую операцию. Спасибо ей и на том…

А ты, дружба, не суди строго, помилосердствуй!

Твой Николай Градов».

Часть третья

ПУСТЬ МЕРТВЫЕ СЛЫШАТ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Был удивительный день, когда я впервые появился в родном селе Николая Васильевича Градова. Близился вечер…

Еще недавно переполнялось село зноем и тем крутым ароматом, которым южные сады отдают ранними спелыми плодами, тем дивным ароматом, который при малейшем дыхании ветерка смешивается с запахом дозревающих в степи хлебов и тронутых косовицей трав на склонах укромных балок и распадков. Под вечер синева в небе блекла, исчезала маревая, зыбкая текучесть воздуха и стали четче вырисовываться вдали курганы. Но казалось, и они, точно живые существа, уставшие весь день маячить перед глазами людей, спешили скрыться в ночной тьме. Лишь Днепр как бы сопротивлялся отдыху, гудки и сирены продолжали зазывно звучать на реке.

Стемнело, но не зажглись электрические фонари на улицах села, а кругом засверкали огоньки: наступил час поминовения погибших в войну.

Огоньки в фонариках загорались возле каждого дома. На площади, возле сельского Дома культуры, состоялся митинг. Одним из первых, по установившемуся, как я узнал, обычаю, выступил долгожитель села, или, по его собственному суждению, дед «сверхжитель» Охрым Цырулик. Ему же вменялось в обязанность пригласить собравшихся и на Купавый луг, где неподалеку от здания школы возвышался курган с кладбищем у его подножия.

Направился туда и я с Градовым.

По пути я думал о том, о чем только что говорил дед Охрым, разменявший сто второе лето своей жизни.