Купавна - Николай Алексеевич Городиский

не прихватил о фронта… На весь школьный год тех порошков хватило. Уж как матери благодарили Николая Васильевича за то, что отпала потребность возиться с сажей… А вот в другом деле без каверзы не обошлось. Тогда рабочих рук в колхозе было раз, два и обчелся. Вот товарищ Градов каким-то образом в какой-то воинской части и раздобыл отслуживший свой век трактор-тягачишко. Так под приглядом инвалида войны Градова ребятишки, которые постарше, отремонтировали машину — и в поле, помогать матерям да старикам, которые на себе пахали. Поначалу дело пошло как нельзя лучше. Ну, а потом… Бывало, придет в поле бригадир — никого, один трактор стоит мертвый. В чем дело? Где работяги?! А они, оказывается, поиграть в войну захотели. Сказано, дети. А сколько хлопот, бывало, на ноги утром поднять их! Не добудишься… И с одежей было трудно… Так однажды появился в нашем селе человек. Рассказывал, что встречался на фронте с Николаем Васильевичем, а теперь, дескать, навестить его пришел. У личности той вся грудь в медалях и… чемоданище в руках, рюкзачище с гору на спине. И пошло у него с бабами: мена, купля — продажа. Он им всякое барахлишко, а они ему… Кое-какие продуктишки появились у наших селян, обживаться скоро стали: куры, яйца… Видя такое, Николай Васильевич того медаленосца за шкирку и потащил куда следовало. Не пошел на поводу своего гостюшки-перекупщика. Тут вскорости и прошелестел нехороший слушок: будто Колька Градов на фронте предал Степана Бездольного и добровольно в плен пошел к фашистам. Ясное дело, у поганой молвы — легкие крылья. Словом, потрепали изрядно Градову нервишки злые языки…

«Каверзные вопросики ты, дружба, мне подкинул, — писал в своем письме Градов. — Да, было такое: лежал Степа на теплом песке и весело смеялся, радуясь жизни… Дело-то ведь какое — я всегда смотрю на людей и думаю: у каждого есть свое воспоминание — дорогое, близкое, сокровенное, с которым легче переносить самую невыносимую душевную боль. А отчего она, моя боль?.. Память о смерти Степана не подвластна времени. «Пристрели, Колька!» — бывает, ночами просыпаюсь от его голоса, похожего на прощально-жалобный крик отлетающего журавля. И становится невмоготу: не хочу видеть друга мертвым! Потому оживает он перед глазами в воспоминаниях юности. Было то на берегу Славутича в светлый день, накануне как пойти в армию. Право, воспоминание светлых лет способно исцелить любую рану…

А в остальном… Что ж, вижу, пришло время (нет, не тебе — мне самому) поговорить с самим собой о том, что вроде бы улеглось по полочкам и должно предстать перед судом совести.

Ну так знай же!

Однажды, еще в сорок первом, после бомбежки я наткнулся на строевого коня с распоротым животом. Умное животное не шевелилось, лишь едва поводило ухом и… плакало. Да-да, крупные слезы катились из его глаз, точно преисполненных мольбой: «Человек, я верно послужил тебе. Видишь, я больше не встану. Отдай мне свой долг, избавь от боли — пристрели!» И я тогда не смог поступить иначе: взвел пистолет, выстрелил коню во вздрагивающее ухо. В том случае было все по необходимости: госпиталей лошадиных на фронте поблизости не встречается, а даже и был бы какой — дотащить ли солдату такой груз?! Тут же…

Много позднее я понял: люди с характером Степана умеют здраво оценить любую крайность, находят мужество пустить в себя пулю, как необходимость, скажем, чтобы живым не сдаться врагу. Я понимал и то, что у моего друга осколками бомбы были перебиты все косточки.

Степан, впадая в беспамятство, нещадно ругал врагов, звал маму и… Дусю Гончаренко. Его могучее сердце, с детства закаленное спортом, не тронутое осколками и пулями в прошедшем бою, вопреки сознанию обреченности, продолжало биться, боролось за жизнь. И я верил, что он будет жить, нужно только доставить его скорее врачам.

Скорее?! Но ведь мы оказались в тылу врага! Мимо нас, обтекая высоту, двигались фашистские танки. Я готов был принять бой, но нас никто не замечал: высота с нашим бывшим НП перестала интересовать врага. Что я мог сделать?

Степан умер под вечер на моих руках.

Похоронил я друга и до глубокой ночи просидел у могилы, пока не полил дождь. Тогда о себе вспомнил. Кликнул Найду, а ее и след простыл… Под покровом ненастной ночи решил продвигаться в сторону фронта.

Шел всю ночь. Под утро забрел в какую-то ложбину. Вздыхал под ногами волглый мох. Насторожился, почувствовал врага в кустарнике. Оба затаились: кто кого переждет. Немец не выдержал, что-то сказал по-своему и прямо на меня пошел, в мои лапы.

Я думал, он один. Грубо «работал», матюкался даже, когда мы насмерть схватились. Он уж подо мной лежал, набросилась тут целая свора фрицев. На засаду, видно, напоролся я. Ну и повели меня в плен… На петлицах моей гимнастерки малиновые кубари. Знал, конечно, что с командирами в плену поступают жестоко. Что ж, пусть узнает фашист, умеют достойно умирать красные командиры. И все документы при мне были — полная характеристика личности. Но обрадовался тому, что партбилет Степана я припрятал, вместе с памятной запиской положил в патронный ящик, зарыв его под сосной неподалеку от могилы.

Мне завязали тряпкой глаза, посадили в машину и повезли. Ехали недолго, разумеется, во вражеский тыл. Когда остановились, рук не развязав, втолкнули в какой-то закуток. «Господи, ишо один!» — воскликнул кто-то. «Скорее развяжи мне руки» — попросил я. «Чичас, чичас, милай».

Он долго возился с моими руками, и, когда они стали свободными, я сорвал с глаз своих вонючую повязку. Увидел: нахожусь в чулане, кроме меня еще двое задержанных.

В единственное оконце, в которое головы не просунуть, проливался солнечный свет. Я оглядел товарищей по несчастью. Они были в гражданском, один почти старик, другой помоложе, но тоже с заросшим лицом, бородатый. Не одежда на них — сплошные лохмотья.

Я присел напротив оконца, у самой двери. Прислушался: где-то за стеной едва слышно стрекотала пишущая машинка. В сенях, поскрипывая половицами, кто-то мерно прохаживался, не иначе часовой.

«Кто вы такие?» — спросил у задержанных.

Они оказались из местных жителей — колхозники непризывного возраста. Старший, Антяшев, который развязал мне руки, прилег на полу, устланном соломой, а младший Никифор Приблуда, сидел по левую от