Купавна - Николай Алексеевич Городиский

меня руку, втянув в плечи голову, словно ожидая удара. Их обвинили в укрывательстве партизан и посулили расстрелять, если не покажут тайную тропу к ним.

Никифор Приблуда вдруг стал на колени, истово крестясь и шепча молитвы. «Верующий?» — спросил я. Он лишь тяжело вздохнул. За него ответил Антяшев: «Кто ж его знает. После вчерашнего стал не в себе. В церкву, бывалочи, из-за ради интересу ходил, а тут…»

Тебе ли, дружба, не знать о том, что делали гитлеровцы с нашими людьми?! Известно, они не просто расстреливали и вешали, а казнили по-своему: издевались над ребенком на глазах матери, могли затолкать в петлю жену на глазах ее мужа, подвешивали вниз головой… Недавно я приобрел книгу «СС в действии». Это документы о самых чудовищных преступлениях германских фашистов. Каких только видов дьявольского садизма не оставила на века в назидание потомкам история минувшей войны! Мы, фронтовики, в то время знали о казни Зои Космодемьянской. Нам были известны ее предсмертные слова: «Эй, товарищи, что смотрите невесело?! Будьте смелее!.. Мне не страшно умереть. Это счастье умереть за свой народ!» Эту девушку, прежде чем повесить, подвергали ужасным пыткам, но она не сломилась. Каким же пыткам подвергли фашисты Никифора, что сломило волю этого мужика?

«Что ж случилось вчера? Били, что ли?» Антяшев сощурился, зашевелил седыми усами: «Хуже… Они тут действуют по-другому: сам сатана не придумает. Скажи, как было, Никифор!» Тот перестал креститься, поднялся на ноги: «Помолился, оно и полегчало… А что говорить-то? Зверюги… Сам скоро спытает…»

Я заметил: у него вокруг глаз разлилась странная желтизна. И сам взгляд, и такая желтизна могут быть лишь у людей, которые в течение многих дней терпели то, что превышает пределы всякой выносливости, не переставая видеть перед собой смерть. Но вот свет в оконце потускнел — видать, солнце зашло за тучку, — и лицо Никифора потемнело, как бы выражая тупую покорность судьбе.

«Говорю, не в себе Никифор после вчерашнего, — как бы в ответ моим мыслям отозвался Антяшев. — Пытали его страшно, а потом посулили двадцать пять тыщей марок, если он укажет дорогу в партизанский отряд какого-то Ивашки. Не то снова пытать будут. А мы, ей-богу, ни он, ни я, и слыхом не слыхали про ту дорогу. И про Ивашку…»

За оконцем вновь просияло солнце. Яркая полоска света, с порхающими в ней пылинками, упала на лицо Никифора Приблуды. Он уставил на меня налившиеся кровью глаза, во взгляде затравленность…

У меня возникло решение: я должен предпринять что-то особенное, чтобы спастись не только самому, но и выручить этих обреченных на смерть мужиков, жалких в своей беспомощности. «Бежать надо», — сказал я. «Сбежишь! — отчужденно ответил Приблуда. — Вкупе с нами… на тот свет!.. Ить какая стража кругом… Расскажи ему, брат Антяшев». «Истинная правда», — поддакнул Антяшев.

Он рассказал: вчера расстреляли группу — человек двадцать — красноармейцев. Гоняли Антяшева и Приблуду на тот расстрел. Когда постреляли ребят, зарыли их эти мужики. Немцы заставили. Некоторые хлопцы были подраненные — каково-то!.. Как же зарывать живого человека?!

«Не надо!» — вдруг закричал Никифор.

Его вопль растревожил часового, тот опять забарабанил в дверь.

Мы притихли.

Новая волна чисто человеческой жалости к этим обреченным, сломленным духом, ни в чем не повинным людям прилила к моему сердцу. «Как далеко до того места?» — спросил я Антяшева. «До какого?» — «Ну, где расстреливают… Куда нас поведут». — «О, через все село… Да там еще с версту. Они аккуратные: полный овраг набьют людей, тогда в другой водят».

…Утром следующего дня меня вывели из чулана. Сопровождаемый верзилой караульным, я ступил всего несколько шагов и оказался в новой, добротно и совсем недавно срубленной пятистенной избе, просторной и гулкой. На кухне жарилось свиное сало с луком. Меня слегка поташнивало — уж сколько во рту макового зерна не было…

Передо мной — два гестаповца. Рукава у них были перетянуты широкими повязками с видом человеческого черепа. Один, со шрамом на щеке, расхаживал по комнате, просторной и по-домашнему уютной: заполненный посудой шкаф, туалетный столик с зеркалом, мягкий диван. Другой немец сидел за тяжелым и обшарпанным канцелярским столом с пишущей машинкой, стрекот которой слабо доносился в чулан, и черным патефоном. Эти предметы при виде черепов на рукавах фашистов враз приобрели для меня зловещее значение: видать, избивают тут под музыку, а потом и донесения о том составляют своему начальству на пишущей машинке!

«Великолепный замысел! — не обращая на меня внимания, говорил на немецком языке гестаповец со шрамом. — Мы не можем допускать такой роскоши, чтобы закапывать трупы. Каждый труп должен сжигаться, а пепел от него поступать в продажу нашим земледельцам в качестве самого высокоактивного удобрения. Для этого надо, чтобы крематорий был в каждом лагере пленных…»

Сидящий за столом откинулся в кресле и потянулся к патефону, затем, пристально посмотрев на меня, положил на пластинку адаптер. Скрипки тягостно заныли, потом сменились гордыми виолончелями, зазвучавшими победно и как-то утробно. И фашисты продолжали развивать мысли о крематориях на оккупированных землях.

Я хорошо понимал их разговор: в школе прилежно изучал немецкий, ведь преподавала его не кто-нибудь, а мать Регины Кочергиной — Марта Густавовна, немка по происхождению. Она с симпатией относилась ко мне. Одобряя нашу дружбу с дочкой своей, разрешала запросто бывать в их доме, тогда мы разговаривали только по-немецки. И вот на этом языке, который я изучал с увлечением и любовным трепетом к Регине и ее матери, разговаривают об удобрении из человеческих тел! Сердце мое переместилось к горлу: неужели Марта Густавовна, ласково обращаясь со мной, втайне смотрела на меня и, конечно, на всех учеников как, в будущем, на пепел в качестве «самого высокоактивного удобрения» для производства хлеба?! И наших родителей тоже!..

Мать говорила мне, еще ребенку, о великом и святом таинстве рождения человека: никак не аист принес меня в дом и не нашла она меня в капусте на огороде, а родила меня она, мама, в муках и любви ко мне по неизбежным законам природы. А временами, занемогая, говорила, что в смерти есть тоже что-то неизбежное — естественное и свято таинственное. Позже я понял, что она просто успокаивала меня, так, на всякий случай, чтоб я особенно не переживал, если