...Это не сон! (сборник) - Рабиндранат Тагор

– Чего вдруг вы так увлеклись вышиванием? Это занятие для тех, кто не знает, чем заполнить свой досуг.

В ответ Хемнолини молча улыбалась, вдевая в иглу шелковую нитку.

Однажды Окхой ядовито заметил:

– По авторитетному мнению Ромеша-бабу, все имеющее хоть малейший практический смысл достойно презрения. Но, кстати сказать, любой человек, будь он величайшим ученым или поэтом, не прожил бы и дня без этих презренных мелочей!

Задетый за живое, Ромеш уже готов был ринуться в спор, но Хемнолини остановила его:

– Стоит ли, Ромеш-бабу, так волноваться? На свете и так слишком много бесплодных споров!

С этими словами она снова склонилась над вышиванием, считая стежки.

Как-то утром, войдя к себе в кабинет, Ромеш увидел на столе бювар, переплетенный в затканный цветами бархат. На одном уголке его крышки стояла буква «Р», на другом красовался вышитый золотыми нитками лотос.

Ромеш ни на мгновение не усомнился ни в происхождении этой вещи, ни в ее назначении. Сердце его радостно забилось. Он тут же, без споров и возражений, признал в глубине души всю важность такого занятия, как рукоделие, и, прижимая к груди драгоценную вещь, готов был даже признать свое поражение перед Окхоем. Открыв бювар, Ромеш положил на него лист бумаги и написал:

«Будь я поэтом, я смог бы отблагодарить вас стихами, но я лишен поэтического дарования. Однако, не наделив меня способностью одарять, всевышний наградил меня способностью принимать дары. Только тому, кто читает в сердце другого, ведомо, как принял я эту неожиданную милость. Ведь подарок можно видеть и осязать, а мои чувства спрятаны глубоко в сердце.

Ваш неоплатный должник».

Разумеется, записка попала в руки Хемнолини, но ни она, ни Ромеш не обмолвились о ней ни словом.

Близился сезон дождей – самая лучшая пора для лесов и полей. Но городские жители не любят это время года. Тщетно пытаясь преградить путь дождю, городские дома встречают его крышами и плотно закрытыми окнами, трамваи – опущенными занавесками, люди – зонтами, но, несмотря на это, все вокруг оказывается насквозь промокшим и покрытым грязью, в то время как леса, реки, холмы и горы приветствуют дождь, как друга, встречая его радостным гулом. Для них он желанный гость, там ничто не препятствует радостному празднику слияния неба с землей.

Влюбленные подобны горам и лесам: беспрерывные дожди могли дурно влиять на пищеварение Онноды-бабу, но омрачить радостное настроение Ромеша и Хемнолини они были не в силах.

Хмурые тучи, рокот грома и шум ливня, казалось, еще теснее сближали сердца.

Из-за ненастной погоды Ромеш никуда не ходил. Иногда с самого утра дождь лил с таким упорством, что Хемнолини тревожно говорила:

– Ромеш-бабу, как вы пойдете домой?

На это Ромеш смущенно отвечал, что как-нибудь доберется.

– Но вы можете простудиться и заболеть, поужинайте с нами.

Ромеш совершенно не боялся простуды, друзья и близкие никогда не замечали в нем хотя бы малейшего предрасположения к болезням, но, подчиняясь заботам Хемнолини, он в эти дождливые дни стал считать преступным легкомыслием пройти даже несколько шагов, отделяющих дом Онноды-бабу от его жилища.

В дни, когда небо предвещало непогоду, Ромеша приглашали в дом Онноды-бабу отведать рис с горохом, если это было утро, или лепешек, если наступал вечер. Было вполне очевидно, что серьезные опасения за его здоровье отнюдь не распространялись на его пищеварение.

Так шло время. Ромешу некогда было даже задуматься над тем, куда приведет его неодолимое влечение сердца. Но Онноду-бабу, да и некоторых его знакомых этот вопрос очень занимал и часто служил темой их разговоров.

Жизненный опыт Ромеша не шел ни в какое сравнение с его ученостью, а любовь окончательно лишила его возможности разбираться в делах житейских. Каждый день Оннода-бабу с надеждой вглядывался в лицо Ромеша, но не мог прочесть на нем никакого ответа.

Глава 10

Голос у Окхоя был не сильный, но когда он пел, аккомпанируя себе на скрипке, только очень уж суровый критик не попросил бы его спеть что-нибудь еще.

Оннода-бабу не питал особой любви к музыке, однако признаться в этом он не мог и потому выработал особые методы самозащиты.

Стоило кому-нибудь попросить Окхоя спеть, как Оннода-бабу говорил:

– Ну как не совестно, нельзя же так мучить беднягу только потому, что он умеет петь.

Такое заявление, в свою очередь, наталкивалось на скромный протест Окхоя:

– Что вы, Оннода-бабу, не беспокойтесь, пожалуйста, еще неизвестно, кто кого мучает.

Затем в спор вступал кто-либо из искренних любителей музыки, которому удавалось наконец уговорить Окхоя исполнить что-нибудь.

Однажды вечером все небо затянуло свинцовыми тучами. Дождь лил не переставая и после наступления темноты.

Окхою пришлось задержаться, и Хемнолини попросила его спеть. Она села за гармониум, а Окхой, настроив скрипку, запел на хиндустани:

Лети, о ветерок мой нежный,Моим посланцем будь.Скажи: без вести о любимойЯ не могу заснуть!{Здесь и далее стихи в переводе Г. Ярославцева.}

Не все слова песни были понятны слушателям, да это и не обязательно: когда сердца полны любовью, полны радостью встреч и болью разлуки, достаточно и легкого намека, чтобы понять друг друга.

Окхой пел о том, что шумит ливень, кричат павлины и тоска влюбленных безгранична.

В песне он стремился выразить свои затаенные чувства, но этим воспользовались двое других. Погрузившись в волны мелодии, их сердца бились в унисон; в целом мире для них не существовало больше ничего тусклого, незначительного, – все вокруг стало прекрасным. Как будто вся любовь, которой пылали когда-либо человеческие сердца, была теперь поделена только между ними двумя, заставляя их трепетать от безмерного счастья и муки, замирать в смятении и надежде.

В этот день так и не было просвета в тучах, не смолкали и песни.

Стоило Хемнолини попросить: «Пожалуйста, Окхой-бабу, спойте еще», – и тот с готовностью продолжал.

Мелодия звучала все более страстно и проникновенно. Она то неожиданно сверкала, подобно вспышкам молнии, то вырывалась, как стон полного страдания и боли сердца.

Окхой ушел лишь поздно вечером. В минуту прощания, весь под впечатлением музыки, Ромеш молча заглянул в глаза Хемнолини. Она ответила ему вспыхнувшим взглядом, в котором дрожала еще тень песни.

Ромеш вернулся домой. Дождь, на мгновение переставший, полил с новой силой. В эту ночь юноша не смог уснуть. Не спала и Хемнолини. В непроницаемом мраке долго прислушивалась она к неумолчному шуму дождя. В ушах ее по-прежнему звучали слова песни:

Лети, о ветерок мой нежный,Моим посланцем будь.Скажи, без вести о любимойЯ не могу заснуть!

«Если бы я мог петь! – вздохнув, подумал на следующее утро Ромеш. – Я, не задумываясь, отдал бы за это все свои знания».

Но, к сожалению, у Ромеша не было никакой надежды хоть как-нибудь овладеть этим искусством, и он решил попробовать заняться музыкой. Ему вспомнилось, как однажды, случайно оставшись один в комнате Онноды-бабу, он провел смычком по струнам, но уже от одного этого прикосновения богиня Сарасвати издала такой болезненный стон, что ему пришлось оставить дальнейшие попытки игры на этом инструменте, ибо продолжать – значило бы проявить по отношению к богине величайшую жестокость.

Теперь Ромеш купил небольшой гармониум. Плотно прикрыв дверь комнаты, он осторожно коснулся клавиш и пришел к заключению, что этот инструмент, во всяком случае, куда выносливее скрипки.

На следующий день едва Ромеш показался в доме Онноды-бабу, как Хемнолини заметила:

– Это у вас кто-то играл вчера на гармониуме?

Ромеш полагал, что, раз он запер дверь, его никто не услышит. Однако нашлось чуткое ухо, которое улавливало звуки даже через закрытую дверь. Пристыженному юноше пришлось сознаться, что он купил гармониум и хочет научиться играть.

– Напрасно вы запираетесь на ключ и пытаетесь научиться самостоятельно, – сказала Хемнолини. – Лучше приходите к нам. Я немного играю и сумею научить вас тому, что знаю сама.

– Но ведь я очень неспособный ученик, – ответил Ромеш. – Вам придется со мной изрядно повозиться.

– Ну, знаний у меня ровно столько, чтобы кое-как обучать неспособных, – рассмеялась Хемнолини.

Очень скоро, однако, обнаружилось, что Ромеш не оказался чересчур скромным, заявив о своих скудных способностях к музыке. Несмотря на столь терпеливого и нетребовательного педагога, каким была Хемнолини, его музыкальный слух так и не развился. В ручейке мелодии Ромеш вел себя, как не умеющий плавать человек, который, попав на глубокое место, начинает колотить по воде руками и ногами. Он без разбора ударял по клавишам, фальшивя на каждом шагу, но не замечал фальши: он не чувствовал никакой разницы между верной и фальшивой нотой и беспечно попирал все законы гармонии. Не успевала Хемнолини воскликнуть: «Что вы делаете, это звучит фальшиво!» – как он уже спешил устранить первую ошибку последующей. Но, серьезный и усидчивый по натуре, Ромеш был не из тех, кто сразу готов бросить плуг. Медленно движущийся каток трамбует дорогу, вовсе не заботясь о том, что он стирает в порошок на своем пути. С таким же слепым упорством совершал и Ромеш свои непрестанные набеги на злосчастные ноты и ключи.