Производственный роман - Петер Эстерхази

«Спасибо. Думаю, достаточно. Еще раз спасибо, до свидания». — «Спасибо, до свидания», — сказал, повесив голову, мастер и, с идущим вплотную за собой Автором Передачи, направил стопы к выходу. Решительно открыв со второй попытки дверь, он вышел. (Она открывалась вовнутрь, а Эстерхази пытался наружу. Какая досада! Можете себе представить щеки мастера. Однако это шествие и так было высший класс!) Когда он вышел в коридор, глаза с трудом стали привыкать к полумраку, как следует он видел лишь пятна, одна лишь высоко мерцающая фигура господина Аттилы была однозначной. Это несколько повысило ему настроение. «Конфликт, я слышал», — сказал господин Аттила; вести на крыльях сквозняков разлетаются быстро. Он изволил.

Время между тем, естественно, не останавливалось, шло; уже и три часа прошло. «Вперед, лошадка», — прошептал мастер в ухо лошадии через улицу Пушкина (!) вывернул на проспект Ракоци. «Знаете, друг мой, — прервал мастер широкий, величавый размах повествования, — знаете, мной овладело крайне дурное настроение. Конечно, дождь, еще и дождь шел; приходилось быть очень внимательным; наверное, и очки мне, наверное, новые нужны, может быть с диоптрией 1,5… Знаете, приятного мало, когда тебя подряжают превратить дисгармонию мира в гармонию».

Он промчался по площади Мадача, кое-как сменяя ряды (не будем забывать: поворотный сигнал!), перед Базиликой сбавил скорость, потому что здесь его ждал Правый Защитник, который в тот день сдавал правила уличного движения, потому что для мотоцикла нужны были права, потому что он хотел развозить почту на мотоцикле, потому что по профессии он обойщик, но потому что мало платят, он взялся разносить по утрам газеты, а теперь и полностью перешел на это. «Знаешь, Петике, бабок там вдвое больше». Правый Защитник сейчас переживал самую лучшую пору защитника: он сделался хитрым и остался твердым; правда, немного потолстел. Его имя в те времена многое говорило не только спортивным руководителям молодежной сборной, но и голубятникам. На одном конкурсе он стал первым, а его старший брат вторым. «Знаешь, что такое стандартная категория голубок?» — спросил у него мастер перед одной из тренировок. Они оба подкидывали мячи рядом с центровой: ему полагалось, а Правый Защитник случайно был техничным игроком. «Конечно знаю». — «Ладно. Я тоже знаю», — кивнул мастер, с этими словами он (смутившись) без всякой надобности пустился галопом.

Так вот, напрасно он сбавлял скорость возле Базилики, и чего уж там: за спиной нетерпеливо сигналили несколько водителей, Правого Защитника он не видел. В дверях спортивного магазина стояло много народу, и не по-всякому мастер мог сказать, что это не Правый Защитник, но он с такой явной медлительностью проезжал на своей лошади вдоль блестящего от дождя тротуара, что ожидающий, без сомнения, должен был его заметить. «Очевидно, уехал на такси». (Они уже были на поле и разминались под проливным дождем, когда появился Правый Защитник. «Спасибо, Петике», — ухмыльнулся он и пошел в теплую раздевалку к запасным.)

На площади Флориана стоял полицейский. «Елки-палки, — произнес мастер, — мне что, кружить здесь до тех пор, пока он не опустит глаза?!» Ибо на площади Флориана кольцевое движение, и не будем забывать: поворотный сигнал! Галопом пристроился он позади 55-го, подумав, авось под его «прикрытием»… Но как только они съехали с моста, автобус тут же смылся, — он замешкался у перехода, — и когда мастер исхитрялся на выезде — еще внутри кольца, но уже имея заднюю мысль, — его взгляд встретился со взглядом полицейского. Это был молодой парень, с почти синими, черными волосами, которые местами выбивались из-под шапки блином. «Да, красивые волосы. Или ворон у него под шапкой?» — пробурчал он. Полицейский упорно смотрел, за это время лошадь добралась до критической отметки: приподняла голову и ждала рывка поводьев. «Как так ворон? Это уж слишком. А что такое тогда этот относительно длинный пейс, из того же материала! Он длиннее обычного, не намного, но длиннее обычного». Полицейский чуточку пошевелился, что могло означать начало останавливающего движения, а могло и начало безразличного поворота головы в сторону; так или иначе: выглядело оно зловеще.

В ответ на этот жест мастер автоматически толкнул вверх поворотный рычаг и выскочил направо, в сторону площади Миклоша. Но чудо из чудес: поворотный сигнал работал. Он, улыбаясь, повернул назад, полицейский посмотрел ему вслед, «на его мужественном лице» ничего не было написано. Когда мастер начал обгонять 42-й автобус, выяснилось, что поворотный сигнал снова не работает. «Ну конечно».

Проспект, ведущий на остров, вдруг просто оборвался. «Друг мой, такого я еще не видел! Вот так, с бухты барахты!» Здесь он остановил свою лошадь, потом прошкандыбал по горам мусора и не смог миновать несколько глиняных пятен, поскольку смотрел только на лужи, а не на землю. «Я думаю, это естественно». Раздевалки, находящиеся на той стороне поля, были едва видны из-за проливного дождя. Он все меньше обращал внимания на то, что у него под ногами, спешил. Ребята уже переодевались.

Остановился он; сощурился; очки оставил в котомке, прикрепленной к седельной луке, намеренно. Вроде бы различил вдали тренера, и когда приблизился, то предположение подтвердилось: именно господин Арманд — как казалось оттуда — высовывался из стены и махал ему рукой, совершенно очевидно стараясь не пересекать линию навеса, где начиналось царство дождя. И все-таки, когда он подошел, господин Арманд вышел из укрытия, жестко протянул руку, а потом сказал так: «Ты опоздал. Переодевайся».

В маленькой раздевалочке сидели они друг у друга на головах. Мастера очень занимала послеобеденная дискуссия. Очевидно, только так могло случиться, что вместо майки под номером 8, которую носит где-то лет шесть-семь, он надел 2-й (!) номер. (Господину Организатору пришлось исправлять протокол, ведь рядом с именем мастера он без раздумий поставил восьмерку.) Осторожничая, дрожа от холода, скукожившись, они отправились на поле. «Ну, за работу», — вздохнул он, все еще прислушиваясь «к чему-то другому», и после короткого, но ловкого разбега двумя ногами «шлепнул» по лужище. Затем — под проливным дождем! с лужами! с грязью! — отошел к расположенному рядом с полем большому дубу и пописал. Он качал головой. «Что могло быть надо от меня этому типу? Так брешь я или бастион в социалистической культуре?… А как же», — и немного встряхнул штаны.

Судья почти не осмеливался выйти из своей рубки, но потом вышел. Сразу после того, как начали, мастер отвел назад, а затем пошел. Молодой Полузащитник без колебаний гнал мяч под ноги мастеру, подкинув, тот сначала шлепнулся, в траве ускорил движение, а затем совершенно остановился в луже воды. Началось бешеное и упорное состязание в беге между мастером и Центральным Защитником; первый ближе, второй по касательной. Уже казалось, что Эстерхази достигнет мяча — и тогда до самых ворот не остановится! — когда защитник издалека кинулся ему под ноги, (Пожертвовав собой.)

Мастер сидел посреди лужи и снова тряс головой. Его глаза, рот были полны грязью, слякотью, и он все сильнее ощущал, как прикасаются к его коже грязные штаны. (Грязь — мокрая земля, — казалось, впиталась в штаны и, таким образом, атаковала уже изнутри.) «Видите, друг мой, недаром я сказал: жил, любил и много страдал. Так оно и было». В этот момент в его пронзительном взгляде зажегся лукавый огонек. «Но из аута вбрасывали мы, а ведь…»

15 «Ты уж извини, дядя Тибор, — поскольку мастер обращался с почтительным почтением не только к своим коллегам, но и к специалистам по вычислительной технике, — сравнения и я могу произносить; мало того, мне за них платят».

16 Последний весенний матч оказался трудным. «Даже его перерыв! он и подавно!» А ведь весна была так прекрасно-непритязательна! «Знаете, друг мой, например, эти ветреные дни! Обманчивая погода! Чтобы грибочки смело!.» Солнце светит, мир искрится, но воздух еще прохладный, «поясница мерзнет»! А женщины… они просто поддаются на обман! Легкие рубашки, холсты, обтягивающие майки появляются из закромов, и когда они в художественном беспорядке сидят на стадионе, так чтобы их можно было с волнением отыскивать, или отделившись от многочисленных милых беззубых пенсионеров на «той» стороне, трепещущие на ветру юбки время от времени («в трепетный период») прижимаются к бедрам, и между двух ног на юбке образуется крошечная по размеру, слегка изгибающаяся ложбинка; чтобы затем выше, напротив, выпятился холмик, который притягивает взор, как мед пчелу (чтобы оставаться в рамках стиля. — Э.). Так вот: это весна.

Игре света и температуры постепенно пришел конец: воздух, ворча, нагрелся, матчи становились все утомительней, девушки потели или, увы, уходили на пляж. «Помните, друг мой, ту девушку в синем, которую я так рассматривал на разминке… которая потом так очаровательно ругалась, точнее, обругивала меня… а. я, ну, там, возле 16-метровой…» (Я тогда отметил, что, уж простите, но когда взгляд мастера пересекся со взглядом молодой дамы, я и сам хорошо помню ее — 15.53, — на ней было синее шелковое платье и легкий ветер сильно обнажал детали грудей, но в тот момент мастер точно не околачивался в районе 16-метровой… Это наблюдение, являющееся моей задачей, само по себе удивило. Он поднял дедовские брови. «Скажите, Э., вы бы не хотели овенгерить свое безобразное имя на Эдьхедьемедье! Его тоже можно было бы сокращать как: Э.». Беспардонный намек на очаровательного маленького сыщика из одной довольно известной в Европе новеллы про шпионов! Какой позор, какой позор! Затем, просветлев и успокоившись от одной мысли [не то чтобы мысль просветила и успокоила его!], он пробормотал: «Ах-х! И сколько всего еще можно сократить на Э.! Гм-гм. Неужели мы станем Иудой для самих себя?! Эффектно!» Он ждал случая, чтобы проявить шизофрению, как паук. Вот он и представился, как я отмечал: не могу уследить за его мыслью. «Попытайтесь, зайка, попытайтесь!» — с этими словами он холодно поднял ворот пиджака. Однако затем в нем прорвалась жизнь — это великое его преимущество, жизнь! [Можно воспользоваться!] — и со стремительностью широкого жеста он перекувырнулся через интермеццо, пространно показывая-разъясняя вороту пиджака секреты расположенного «по ту сторону» войлока, важность пристающей к нему всякой всячины, мягкость на ощупь, распускающиеся волокна нитяного шва, незначительность-важность границ и т. д.)