Производственный роман - Петер Эстерхази

О, история, эта великая шутница! Отец мастера знал, что такое богатство и что такое бедность. (Седовласый человек, как он остроумно замечал, являлся мучеником рабочего движения. Но чтобы не вводить вас в заблуждение: Эстерхази не поэтому приняли в университет, нет.) «Нас поселили у одного кулака», — продолжал рассказ отец мастера, помешивая кофе. («Чрезвычайно впечатляет, друг мой», — сказал он шевеля уголком рта.) «Мамочка! Кофэ правда превосходный», — но адресат, незаметно для отправителя, состроила гримаску и махнула рукой, и, может быть, по праву, потому что отец мастера бесхарактерно хвалит всякое блюдо. «Старик, ты сломленный тип», — сказал один из сыновей в ходе дискусии, развернувшейся вокруг какого-то безбожно пригоревшего блюда, каковое блюдо здравомыслящий человек или поносит, или — если великодушен или хорошо выдрессирован — молчит.

«Лучшего из людей к лучшему из хозяев», — провозгласил старый крестьянин, когда там уже с изрядной враждебностью поджидали столичных жителей. Но родители мастера, коротко говоря, симпатичные субъекты, равно как и общая беда сближала различных людей… О, детство мастера: комитат Ноград: «горбатая земля». Мягкий плеск Голубого ручья, шумящие вдали леса, шелковистые луга палоцев[43] и цветы души: песни и сказки! Солнце палит, от жары все плавится до марева, в воздухе пыль и труха! Как щиплет! «Помню машины! Знаете, тогда были большие передаточные механизмы. (Возможно, его пристрастие к «передачам» обязано своим происхождением данной конкретной молотилке?!) — Еще помню какую-то бетонную поверхность и товарные весы. И несколько разметанных по бетону вывалянных в грязи иди, гм, в навозе — это с такого расстояния уже, правда, трудно сказать — соломенных снопов!» Отца мастера рабочий класс закалил смолоду: по сей день у него на спине видны трапециевидные мышцы, которые так хорошо развились на молотильных работах. Как меняется мир, и как он неизменен: у мастера тоже есть трапециевидные мышцы, в смысле, видны: их мастер приобрел в молодежном лагере, потому что ежедневно делал 100–150 отжиманий — в среднем в день получалось 126, — и, чтобы пример стал еще более точным и в то же время, как подобает мастеру, совершенно запутанным («подходящим! точным!»)» это было так потому, что земляные работы, на которые их сагитировали, пролетели по причине нехватки инструментов — не лопат даже, а черенков! Лишь один образчик великого ума отца мастера. Ситуация критическая. Вот он в выцветшей — из коричневой превратившейся в серую — тонкой рубахе (какова такая рубаха на ощупь он смог вновь познать, будучи военнообязанным), в болтающихся полотняных штанах, со своими двумя докторскими, утонченный интеллигент, и его усталое, загорелое на солнце крестьянское лицо постольку-поскольку выдают только очки и безбожно выпуклый лоб, и этот дорогой человек, эта сложная формула, в ситуации, до крайности примитивной: нет хлеба (того, который фигурирует в «Отче наш»).

Перед сельсоветом стоял духовой оркестр, перед магазином — люди. Мастер схватил отца за руку, и эта отцовская рука была огромной. (У мастера с его крошечными ладошками — состояние на сегодняшний день — настоящий отцовский комплекс. Интересная вещь! — Да уж, очень в тему эти объяснения. — Отец мастера, в противоположность своему поколению, не был победителем, так же и поколение мастера и сам мастер. Таким образом, вечная, мистическая борьба отцов и детей в их случае приобрела личный характер, нарушая каноны.) Огромная рука, не предвещая ничего хорошего, сжалась. Никогда эта ладонь не была потной. Пожалуйста: у мастера, в свою очередь, никогда не потеют ноги. (Можно посмотреть на подошвы ботинок изнутри! Там и следа «потемнения» нет! И, пардон, запаха тоже.)

Все сверкало и блестело, кроме пыли. Изо рта у одетых в форму типов росли большие, извивающиеся желтые трубы, которые потом расширялись (как будто сами по себе выпячивались), прямо цветы тыквы. «Мьюзик», — сказал с угрозой отец мастера. Очередь медленно продвигалась. О, потом, когда до них дошла очередь и, тогда еще едва заметный, носик мастера наполнился запахом свежего хлеба и кружащейся в воздухе мукой, печальная продавщица сказала: «Тем, кто из столицы, только когда…» Отец мастера вспыхнул, «желваки на скулах», но два неподвижно стоящих полицейских сделали свое дело. (Близнецы Дьендь. Фери и Йошка. Сильные, как буйволы, были ребята. Телегу из колдобины итакдалее. Фери очень башковитый был, чуть священником не стал. По возрасту подходил, только влюбился в кондукторшу рейсового автобуса. «Расфуфыренную столичную штучку». Карьера священника рухнула. А Йожи был таким тупым, что просто фантастика. Но лица у них были совершенно одинаковые. Он следил за Фери, чтобы тот не наделал глупостей. «В деревне их, насколько это было возможно, любили. Потому что они не хотели наживаться на горе; один был слишком умен, а другой слишком глуп для этого».) И все-таки, а как же, стоя там в качестве проигравшей армии перед военным оркестром, отец мастера держал в руке, в этой огромной руке, две домо. (Так в этом уголке страны палоцев называли горбушку.) Люди все-таки помогали друг другу. «А ну-ка, заяц, — отец спрятал в каждую руку по домо (и было хорошо придумано, этому примеру мастер следует и по сей день: так он поступает и со своей дочкой Миточкой, теперь уже в роли отца, не то чтобы он во всем хотел походить на отца, о нет; «нет! нет! нет!» — но ведь это всегда так мелочно жестоко), — а ну-ка, заяц, в какой руке». Маленький Петер — примем это в качестве возрастной характеристики — со свойственной детям широтой души шлепнул по обеим рукам. Почувствовал, что ли, скрытую благотворительность хитрости («хитЛОСТИ — о, о, о»)? Два поколения могли бы грустно подмигнуть друг другу по поводу того, что жизнь не всегда так великодушно снисходит до горя, как эти два домо. Кому это сейчас известно. «Скажу с уверенностью» (слова мастера), и мастеру тоже. Потом — а музыка играла и играла («напр.: слепого приятеля») — отец объяснил правила, он по правилам выбрал — и выиграл! «Ну, заяц, ты просто везунчик» — и видно было, как он рад удаче сына.

С хлебом часто возникали проблемы. (Мастер и по сей день, живя в достатке, не выбрасывает хлеб. Ему это вдолбили. Он грызет, грызет сухие корки и вопит на свою семью, если она допускает промахи в деле святости хлеба. Симпатичная это у него черта.) Снова очередь! Мастер теперь уже цепляется за руку деда. Вот зрелище-то, когда старый граф шагает по молодому, но, в соответствии со временем, несколько стремительному социализму в своих бриджах, с неизменным беретом на голове! Я считаю, дед мастера был справедлив («Друг мой, только не будем щеголять тем, что его исключили из «Казино»!»), но сына народа из него не вышло, что, однако, уже можно сказать об отце мастера. У этого были последствия и в случае с хлебом. Продавщица сказала, что хлеба нет, пусть они возьмут печенья. Аристократ поблагодарил за разъяснение и тихо рассмеялся: «Прямо как во времена Марии Антуанетты». (Имеется в виду, что если нет хлеба, пусть едят пирожные, как сказала королева.)

Однако бывший премьер-министр (1917) мог провести еще множество иных параллелей между настоящим и прошлым. На старого графа посыпалось множество несправедливых нападок — переходящих на личности, конечно, ибо множество крови и пота, причиной которых стала семья Эстерхази, исполняющая роль, вытекающую из положения, занимаемого ею в пирамиде феодализма, несравнимо с проявлявшимися в определенных рядах и в определенные годы прогрессивными устремлениями (куруцы, вклад в искусство и т. д.) и заслуживает исторической справедливости, то есть, в этом смысле, много несправедливых нападок, из-за его представительного аристократизма. Выражаясь змеино-ядовитым, несколько кухонным языком мышления, «явление это, друг мой, по сути сравнимо с грубым свистом, встречающим выходящего на поле Бене, а ведь упомянутый футболист был великолепным нападающим команды министерства внутренних дел, не побоюсь этого слова». То, что с отцом мастера никогда не могло бы произойти: среди бела дня при всем народе на деда под каким-то выдуманным предлогом наорал кривоногий Шанта Сабо. Высокий красивый человек, держа внука за руку, так и стоял в окружении людей, и даже сказать ничего не мог, пока Шанта Сабо поносил его. Маленький Петер тянул его оттуда, и люди без слов давали дорогу этим двоим; не только потому, конечно, что почувствовали происхождение мальчика — мастера, — но и потому, что они тоже ненавидели Шанту Сабо. Вот он как раз не был ни умным, ни глупым, просто рафинированным.

С этим Шантой Сабо у отца мастера была потом история. Однажды отец стоял в уже описанном крестьянском микроклимате в ботинках, без носков Сколько ему могло быть? Наверное, тридцать четыре! Незрелый ум. И перед лицом чего поставили его вихри эпохи!.. «Сегодня, друг мой, вихрь создается феном. Однако это вовсе не беда!» Мастеру, конечно легко говорить, с этими его длинными волосами! Так вот, там был этот молодой человек, с тяжелыми — можно посмотреть! — с тяжелыми узлами мускулов на спине; потому что тогда он давным-давно распрощался с праздной жизнью барствующего негодяя и работал то на строительстве дороги, то на арбузном поле, то на молотьбе, как простой народ, применяя в этих местах приобретенное образование, прирожденную интеллигентность, докторские степени. «Умелый дорожный строитель, сынок, раздобыл железную пластину, чтобы на нее бросали камни». К ним подошла иссохшая, святая матушка. «В Хатване, рядом с большой церковью». Посмотрела направо, посмотрела налево — конспирация. «Пожалте на вторую скамью преклонить колени, от исповедальни, почитай, там кой-чего есть, на один отче наш». — «Ну, заяц, столько курицы, как тогда, вы еще не едали».