Производственный роман - Петер Эстерхази

Йозеф Веверка немного прослезился. «Чем не прирожденный артист», — пробормотал господин Дьердь и налил. «Хорошо сказал, папочка», — погладила мадам Веверка руку супруга. «От этого, друг мой, плакать хотелось. Только я тогда уже разучился чувствовать». Дядя Эдэн обиженно молчал, коротко. «У летчиков, потому что перевели меня к летчикам, была в ходу пословица; по коням — время не ждет! Под конем, и говорить не стоит, подразумевалась не настоящая лошадь, а самолет. Машина, как говорят русские, душа моя. Бедный Хорти-младший. Душа моя, был мой в точности сотый боевой вылет». Дядя Эдэн сделал глоток. «Без сомнения, великая битва состоялась у меня с англичанином. То он меня атакует, то я его. Нажимаю я, душа моя, на кнопку пулемета, и ничего, повис над англичанином, и ничего. Он же, душа моя, смотрит наверх, лицо страшно удивленное, дескать, в чем дело. Показываю ему, что закончились боеприпасы. Пожимали мы, душа моя, эдак плечами, а я хватаю ящик с инструментами, да им и!.. В самую середину!» Веверка же сказал только: «Учился я у мастера Шантелли в свое время…». Два фронтовика по доброй венгерской традиции сначала были настроены друг против друга, но чуть позже уже вспоминали места (напр.: Добруджа), даты, общих командующих (напр.: молодой капитан Маньоки), затем объединенными силами выкинули русских из страны, по крайней мере из Будайской крепости, вновь заняли Северную Венгрию, а также значительную часть Трансильвании, слава тебе, Господи.

Между тем и тетя Лила, эта увядшая, элегантная женщина, тоже обогатила палитру. Она обращалась к Йозефу Веверке с некоторым превосходством. «Садовник совершенно точно хотел ее сожрать. — Веверка был весь внимание. — Он никогда не слушает, когда к нему обращаешься», — несколько раз жаловался мастер жене. Гуляла она, значит, по Городскому парку, чтобы немного проветриться, я думаю, вам-то (??? — Э.) не надо объяснять, что означает все утро просидеть с кучей безмозглых мужчин в густом сигаретном дыму, и как раз заворачивала на тропинку, идущую вдоль рыбного озера, ах, как прекрасно умеет она рассказывать то, что с ней случается, например мне она назвала ее миленькой тропинкой, я ее спрашиваю, почему ты не записываешь, а она только машет руками, на тебя это, Петерке, пусть не влияет хотя твои вещи я не всегда понимаю после первого прочтения, словом, идет она мимо рыбного озера наслаждается шорохом камней под ногами, когда, ну правда, совсем рядом с ней щелкает садовый инстру. мент, она отшатывается назад и тогда замечает, что в кустах, здесь мы должны вообразить южные заросли, стоит садовник и дико смотрит на нее… Ее положение и без того очень тяжело. А мальчик, которого дали в помощники, к тому же оказался негр! А климат! Да, еще и одной… женщине… вы меня определенно понимаете!»

«А ваш дядя Эдэн. Хорош гусь». — «Кто бы мог подумать», — кротко сказал мастер. «Гусь?» — спросил господин Дьердь, как будто вправду чего-то не понимая. «Точно. Мы чуть в штаны не наложили. Случилось так, что офицеры немецкого командования устроили у нас встречу… чтобы обсудить с Хорти детали. Этот пожилой господин, отмечу, держался большим молодцом. Конечно. Да что вам об этом известно. Так вот, офицеры командования… я безуспешно пыталась разрядить обстановку, «Бакарди», пластинка, но эти каменные рожи… был у меня тогда знакомый болотный рыбак дядя Фери, из Рацкеве, чудесных карпов и сомов принес, ну просто превосходных… правда, Эдэн?» — «Что?!» — «Сомы!» — «Ах, да. Эти мелкие дрянные сомы и еще карпишки, кажется». Тетя Лила махнула рукой. «А вообще-то, высокие культурные мужчины». — «И военные! Вот были офицеры, сразу видно». — «Тогда я продолжу… ведем мы скованную беседу, когда из ванной, подчеркиваю: из ванной, выходит Фюрер, Гитлер. Необыкновенное производил впечатление, а какой джентльмен, и говорить не приходится! Хайль! — вскочили все для ошалелого приветствия, я тоже, мы были выдрессированы… а потом аплодисменты… Боже мой, как вспомнится мне, что у нас за рефлексы выработались! это того стоило!.. Возвращаясь к сумасшедшим мужчинам, военным, мы долго стояли с поднятыми руками, я была ниже его и оттуда покосилась назад («через его подмышки! что за джунгли, что за джунгли!») и поймала их взгляды, которые мне достались за выходящего из моей ванной Фюрера: в них были страх, уважение и презрение». Мастера очень занимало: в одном взгляде все три вещи или поочередно? Но он молчал, уже давно. «Конечно, ваш сумасшедший дядя Эдэн замаскировался. Ситуация была очень peinlich.[41] Замечу, у Гитлера было семь дублеров, семь актеров. Конечно. Одного я лично знала, того, кто сделал Anschluß. Конечно. У Берии тоже был дублер. На переговорах, там уже был он. Месяцами изучал свою роль, говорят, удивительно тупой был. Конечно. Актер… Моим немцам, они и так с трудом понимают шутки, с трудом удалось объяснить, что это не было проявлением неуважения со стороны моего мужа, а как раз наоборот, выражением почтения. Обстановка стала напряженной, напрасно пыталась я потом что-то изменить пластинкой Каради, лакомством из земляники, все напрасно, мало того, мы еще долгое время боялись, что ночью к нам позвонят». Господин Марци с очарованием наивности спросил: «И тогда уже были органы?» Эффектно: интересно, что именно откладывается в душе ребенка?! (Взяться бы за это, а, мастер? «Цыц».)

Вслед за появлением благословенной руки мадам Гитти возбуждающе защекотал нос черный кофе. По мнению матери мастера — и Фрау Гитти его разделяет, — из третьесортного кофе можно сварить лучший кофе. «Лучше, чем из «Майнл»!»

Мастер и его седовласый отец оказались рядом. (Так бывает.) Секундная тишина отделила их от остальных; молодой так сказал пожилому: «Я и из тебя, папаня, сделаю героя книги». Он не стал продолжать. «Спасибо, сынок. Что будешь пить?» Он подозвал господина Дьердя — который и в обычном костюме взял на себя роль кабатчика, — и тот налил и виски, и красного вина, заработанного ногами господина Марци. (И как утонченно безжалостна — обе вещи являются, если даже и не исключительно, привилегией искусства — цепь намеков!) «Ah, die guten alten Familien»,[42] — вздохнул кто-то из-за «бастионов пудры». Тогда отец мастера принял то выражение лица, целью которого было скрывать великое лукавство. «Старая семья? Это означает две вещи. — Он немного поерзал на стуле церемонясь. Кто-то в такие моменты начинает заикаться (чтобы внимательней слушали). — Две вещи: благоприятная суть военных событий (в ответ на непонимающие взгляды, включая мастерский, он шепчет: «Чтобы семья не вымерла»), а также старательность и честность сотрудников архивов во все времена». И после такой ювелирной работы — гром среди ясного неба: «Потому что, дорогие мои, я еще не встречал такого человека, у которого не было бы отца с матерью». Вот что сказал стареющий отец, в котором было сильно плебейское начало (сморкание и т. д.). Конечно, теперь, когда потеряны обширные поместья и прочее, ему легко быть плебеем, однако мне не верится, что отец мастера нарушил бы границы своего класса, правда, вряд ли в этом была бы реальная необходимость.

О, история, эта великая шутница! Отец мастера знал, что такое богатство и что такое бедность. (Седовласый человек, как он остроумно замечал, являлся мучеником рабочего движения. Но чтобы не вводить вас в заблуждение: Эстерхази не поэтому приняли в университет, нет.) «Нас поселили у одного кулака», — продолжал рассказ отец мастера, помешивая кофе. («Чрезвычайно впечатляет, друг мой», — сказал он шевеля уголком рта.) «Мамочка! Кофэ правда превосходный», — но адресат, незаметно для отправителя, состроила гримаску и махнула рукой, и, может быть, по праву, потому что отец мастера бесхарактерно хвалит всякое блюдо. «Старик, ты сломленный тип», — сказал один из сыновей в ходе дискусии, развернувшейся вокруг какого-то безбожно пригоревшего блюда, каковое блюдо здравомыслящий человек или поносит, или — если великодушен или хорошо выдрессирован — молчит.

«Лучшего из людей к лучшему из хозяев», — провозгласил старый крестьянин, когда там уже с изрядной враждебностью поджидали столичных жителей. Но родители мастера, коротко говоря, симпатичные субъекты, равно как и общая беда сближала различных людей… О, детство мастера: комитат Ноград: «горбатая земля». Мягкий плеск Голубого ручья, шумящие вдали леса, шелковистые луга палоцев[43] и цветы души: песни и сказки! Солнце палит, от жары все плавится до марева, в воздухе пыль и труха! Как щиплет! «Помню машины! Знаете, тогда были большие передаточные механизмы. (Возможно, его пристрастие к «передачам» обязано своим происхождением данной конкретной молотилке?!) — Еще помню какую-то бетонную поверхность и товарные весы. И несколько разметанных по бетону вывалянных в грязи иди, гм, в навозе — это с такого расстояния уже, правда, трудно сказать — соломенных снопов!» Отца мастера рабочий класс закалил смолоду: по сей день у него на спине видны трапециевидные мышцы, которые так хорошо развились на молотильных работах. Как меняется мир, и как он неизменен: у мастера тоже есть трапециевидные мышцы, в смысле, видны: их мастер приобрел в молодежном лагере, потому что ежедневно делал 100–150 отжиманий — в среднем в день получалось 126, — и, чтобы пример стал еще более точным и в то же время, как подобает мастеру, совершенно запутанным («подходящим! точным!»)» это было так потому, что земляные работы, на которые их сагитировали, пролетели по причине нехватки инструментов — не лопат даже, а черенков! Лишь один образчик великого ума отца мастера. Ситуация критическая. Вот он в выцветшей — из коричневой превратившейся в серую — тонкой рубахе (какова такая рубаха на ощупь он смог вновь познать, будучи военнообязанным), в болтающихся полотняных штанах, со своими двумя докторскими, утонченный интеллигент, и его усталое, загорелое на солнце крестьянское лицо постольку-поскольку выдают только очки и безбожно выпуклый лоб, и этот дорогой человек, эта сложная формула, в ситуации, до крайности примитивной: нет хлеба (того, который фигурирует в «Отче наш»).