Производственный роман - Петер Эстерхази

Они как следует насолили противнику. Конечно, они тоже не могли оставаться безучастными, так что нейтральный наблюдатель — скажем, тот субъект в одном из опоясывающих стадион новых огромных домов, который бросил взгляд вниз, с высоты, — видел встречу двух команд, редкую в своей жестокости. Мастер, по доброй традиции, не пинался, а «лишь» был взвинчен. «Он свое дело делает». Даже судью кто-то из них пнул — мячом. (Либеро.) Судья обернулся, ища мечущим искры взглядом преступника. Он зловеще приближался, когда мастер разогнал грозовые тучи мудрыми словами: «Да что ты, брось. Если бы кто-то с такого расстояния специально в тебя попал, — потому что от волнения перешел на «ты» с аморальным судьей-молокососом; «Господи, он одних со мной лет», — ива, тогда бы он не здесь играл!»

(Они продули со счетом 1:0 — с голом, забитым из вопиющего положения вне игры.) «Вы видели, как они боялись», — устало смеялся мастер, уходя с поля. «Божечки, да они чуть в штаны не наложили». Потом, поравнявшись со взмыленным Либеро, который — несмотря на то что в последнее время демонстрировал ухудшающуюся форму, «падал в грязь лицом», — теперь проявил себя одним из лучших в команде, похлопал его по спине, ухмыльнулся: «Ну, что, ива?!» — «Петике, — сказал отрицательный, а затем положительный герой матча, — Петике, они ползали как улитки… На будущий год перехожу в «Космос». На что далеко не старый, но и не первой свежести, а именно второй половины дня воскресенья, обрюзгший мастер: «За пять ящиков пива, минимум». Поражение еще никогда не было так приятно.

— — — — —

Где-то что-то изменилось, колеса скрипнули, резкий — как нож — свет автомобильных фар внезапно появился, ворота (!) разорвались, как лист бумаги резиновая дубинка мягко опускается, рука, которая хватает, может принадлежать Караяну, кого-то незаметно начинают пасти, кто-то — потому что об этом его конкретно просят — незаметно начинает пасти, ледяной кубик победно гремит, запор гремит, телевизионная беседа входит в русло, где-то что-то приобретает окончательную форму.

Не считая нескольких взглядов из категории странных, которые он регулярно изволит ловить на себе в коридоре, ведущем из раздевалки на поле, и в которых можно прочесть эдакое своеобразное одобрение («Все нормально, парень!»), ничего не произошло: не было ему никакого тайного знака, или письма, или случайно оброненного слова, никто его неожиданно не приглашал немного потолковать, ни в рюмочную, ни куда-либо еще, ни о чем через посредников не изволили ему намекнуть (), зарплату ему не понизили, мало того, согласно предписанию, повысили (до двух тысяч семисот форинтов), никто его к себе не вызвал и никаким иным способом не сигнализировали о том, что мастеру кое-что нужно понять особо, вокруг него не рождалось сплетен больше обычного, его положение ни на работе, ни в личной жизни не становилось невыносимым (), ничего не происходило: матчи приближались, матчи проходили, — все-таки медленно, как холод вслед за поспешным предутренним зевком, в тело мастера проникала и биологическая уверенность в собственных силах, сознание порядка и организованности, вера: что не изволит быть один, его шаги (мало того: пасы, выходы, резаки и пробежки назад) прослеживаемы: за ними следят, оцениваемы: их оценивают, вследствие чего в паре мест он изволит быть обязан действовать с ответственностью. И это хорошо.

17 Мастер призвал господина Банта к ответу. Ответ господина Банга был уводящим. «Старик», — сказал он. Затем под напором мастера повторил: «Старик». Однако выяснилось, что именитый иллюстратор, по сути, ничего не сделал. «Старик, как только я вошел, он начал раскладывать на столе папки и сказал, что, к сожалению, ему надо идти, потому что, к сожалению, надо отвезти в ремонт, к сожалению, машину, но не надо волноваться, все будет в порядке». Мастер махнул рукой. Но затем они превратились в людей действия (прогресс). Мастер вскочил на дисциплинированно ожидающего жеребца, господин Банга прижался к нему сзади и обеими руками с ужасом вцепился в мастера, как детеныш мартышки в свою мать. Он изволил поторопить умную скотину. Они добрались до типографии. Мастер взялся объехать Европу с чтениями, «ах, эти обязательства, mon ami, эти обязательства!», и для этого необходима была типографская продукция. Волосы господина Банга трепал ветер, крошечный коричневый лоб интеллектуала отсвечивал, ничем не скрытый. Со спины лошади он то и дело кричал грубым, но повторяющим некую и красивую мелодию голосом пешеходам, в основном если это были местные девушки. «Лапочки мои, бубудьте осторожны, попотому что приидет сееренький волчок и утаащит за боочок». Но в песне это выходило еще лучше; можно себе представить. А если бы господин Банга молчал! Вот была бы радость и находка! Потому что, например, внезапно в такие моменты художник восклицает: «Тинейджер!» — и мастер уже поводит большими проницательными глазами для восприятия ожидаемого зрелища, однако тогда, например, господин Банга дает отбой». — «Нет. Не тинейджер, — он качает головой, — коррупция!» — «Это ошеломительно друг мой!» И углубляется во что-нибудь совершенно иное, в какую-нибудь походную социологию.

Когда удалось потесниться и каким-то образом дать место голосовавшей на дороге польке — мастеру девушка не понравилась: она взяла и, ни слова не говоря, уселась в седло на книгу; «друг мой, своими бедрами, бедрами села на нее!» — господин Банга так обрадовался, что чуть в пляс не пустился. С большим жаром, применяя свои лысеющие познания в русском языке, он начал рассказывать девушке одну историю. Его самого чрезвычайно эти вещи забавляли, но уследить за историей не удавалось даже мастеру, а ведь его пристрастие к историям и их морали велико; мало того, венгерские слова, с душой вставляемые господином Банга в рассказ, он также понимал лучше польки, лучше. По ходу повествования господин Банга иногда трепал мастера по плечу (как будто жеребцом был он) и, оборачиваясь между тем к девушке, говорил: «Пишта Тюшке. Пишта Тюшке и фошисти». — «О чем ты рассказывал?» — спросил он с подозрением, когда они отделались от девицы. «У входа в лагерь ее уже поджидали бычки».

«Как так — о чем я рассказывал?! Дак о партизанах и фашистах. А Пишта Тюшке, это партизан, его к ним забросили», — «А зачем ты трепал меня по плечу?» — «Зачем, зачем. Чтобы показать, что Пишта Тюшке — это имя, что, к примеру, тебя могут так звать!» — «Меня не так зовут». — «Знаю. Это я ей показывал». — «Ива».

Оп-ля, вот они уже стоят перед типографией, но, собираясь в обратный путь, товарищ Йонаш приветливо машет им вслед. С трудом пришли два художника к общему знаменателю относительно того, давать товарищу Йонашу на чай или нет. Решением стала неловкость, а также то, что оба с такой прямотой посмотрели в услужливые глаза и радость их была так неподдельна.

Город дрожал от летнего зноя, камни, асфальт, бетон излучали жар, и множество светлых пастельных тонов — они тащились по какому-то современному городскому центру, — и это марево делали городской пейзаж крайне нереальным (и в этом мерцании как будто дымка висела между недружелюбными коробками домов, смягчая впечатление), особенно теперь, когда оба завороженно рассматривали новую книгу (издательство «Магветэ», Будапешт) и все остальное — геометрию, джинсы, ситцевые платья и звуки, звуки — воспринимали исключительно как вещи второстепенные. Эти мне художники! Они не видят и не слышат в такие моменты. (Это правда, в такие моменты может вырабатываться очень своеобразное чувство пространства. «Обостренное, вогнутое».)

Или все-таки? Потому что они «видели и слышали» книгу, и сердца их — профессиональные требования! — великое событие не смягчило. Господин Банга, насколько позволял возвышенный, кроткий склад его души, кипятился. «Я им говорил, делайте без полей! Разжевал и в рот положил». И пихал мастера, чтобы тот тоже посмотрел. «Угу», — говорил тот, не отрывая взгляда от текста, его губы объединенными усилиями морщила скептическая усмешка, радость и печаль, как всегда, когда он впивался в собственный текст, растворяли его в себе. «A растр!»- возопил господин Банга. В ответ на это даже мастер не мог оставаться безучастным к своему другу и товарищу по работе. «Возмутительно! Что это за растр!» — сказал он с сомнительным сочувствием, одновременно листая свежую, пахучую книгу, потому что именно это и требовалось. И щурились два именитых художника в льющемся, как подлость, свете. (Это был фактор не из последних!) Но и мастера постиг справедливый рок. «Как это, хлеб с медом-маслом!» — побледнел он. У господина Банга — который разбирается в мельчайших проявлениях жизни, своей маленькой ручкой усмиряя находящиеся вокруг него предметы, он исключительно своими силами пробился туда, где сейчас находится, — нашлись силы спросить, и даже с подлинным интересом: «Ты не знаешь? Чудак человек…» Но мастер не считал это шуткой: сейчас он был задет за живое. «Это не хлеб с медом-маслом, это хлеб с медаслом. Так он называется. Я два раза переправлял в корректуре». — «Два раза? — изумленно причмокнул иллюстратор, углубленный в собственную проблематику. «В одиночестве».