Кенигсмарк - Пьер Бенуа

Великий герцог поклонился.

— Ваше желание будет исполнено. Да принесёт Вам его общество хотя некоторое нравственное успокоение, в котором вы так нуждаетесь после жестоких испытаний, ниспосланных нам всевышним.

С этими словами он распрощался с нами.

В будуаре великой герцогини, где был устроен катафалк, гроб тонул под потоком роз и ирисов, среди курильниц с дымящимся фимиамом.

Аврора пожелала остаться около своего усопшего друга, вдвоём со мною. Надо было видеть, как принимала она людей, робко появлявшихся там.

Одетая в чёрную тунику, она вполголоса читала прекрасные православные молитвы.

Уже два дня не смыкал я глаз. Около полуночи, совсем изнурённый и разбитый, я заснул в кресле.

Когда я открыл глаза, великая герцогиня стояла около меня. Большие восковые свечи бросали на её лицо трепещущие и мягкие тени.

Она прошептала с грустной улыбкой, положив мне на лоб руку:

— Вы изнемогаете от усталости. Идите спать, друг, бедный друг, в котором я могла усомниться.

Такова слабость человеческих сил. Я с восторгом предался сну в эту ночь, которую я мог бы целиком провести около неё, среди раздражающего аромата цветов, в атмосфере смерти, которая может побудить ко всему.

Я лёг в комнате м-ль фон Граффенфрид. Старая идиотка-служанка, ворча, сменила простыни умершей.

Похороны Мелузины состоялись во вторник, 28 июля. Великий герцог, великая герцогиня и наследный принц пешком следовали за колесницей, белый саван которой был совсем скрыт цветами.

Я затерялся в толпе офицеров, дворцовых служащих, знатных лиц Лаутенбурга. По распоряжению великой герцогини, эскадрон 7 — го гусарского полка держал караул. По распоряжению великого герцога звон соборного колокола, редкий и гулкий, раздавался во всё время следования кортежа.

Высокий старик с лицом аскета, как Мольтке, в старом, блестевшем на сгибах сюртуке, шёл впереди в сопровождении лейтенанта с угрюмым и высокомерным лицом, одетого в синий мундир брауншвейгских гусар; то были гг. Рихард и Альбрехт фон Граффенфрид, отец и брат усопшей.

Когда гроб внесли в храм на улице Победы, ледяной холод пронизал меня до мозга костей. Меня ужаснула мысль, что она, Мелузина, с её сладострастным телом, для которого так подходила бы пышная, полная неги католическая служба, принадлежала к протестантской религии.

Я никогда не бывал в лютеранском храме. Это — ужасное место. Даже слёзы не решаются тут показаться на глаза, боясь в тот же миг застынуть.

Худощавая фигура пастора Зильбермана, в странном наряде, похожем на наряд почётного члена масонской ложи, появилась на передвижной кафедре, и он заговорил. Он выбрал, не знаю почему, текст священного писания, где говорится о дочери Иевфая. Нельзя было найти ничего менее подходящего для памяти слабой духом усопшей, чем история жертвы, принесённой этой мрачной и жестокой еврейкой.

В течение получаса пастор говорил со всем жаром, который мог бы проявить учитель математики, доказывая три случая равенства треугольников.

Когда он сам комментировал знаменитую фразу: Порази эту грудь, обнажённую перед тобою, глаза мои обратились на великую герцогиню. Я увидал, что она плачет.

Из церкви мы в автомобилях поехали на вокзал. Гроб поставили в вагон, вместе со всеми цветами, уже совершенно увядшими.

Вернувшись во дворец, я наткнулся в галерее зеркал, такой же пустой в пять часов дня, как и в полночь, на лейтенанта Гагена. Он был бледен и, по-видимому, сторожил меня.

— Милостивый государь, — шёпотом сказал он мне, — я два часа дожидался вас третьего дня на мосту.

Я совершенно забыл о назначенной нами встрече. И я откровенно признался ему в этом.

— Могу ли я надеяться, что после этого вы не проявите больше такой досадной забывчивости? — всё так же кротко произнёс он.

И с этими словами он прикоснулся к моей щеке перчаткой, которую сжимал в правой руке.

Я с трудом удержался от того, чтобы ответить ему здоровой пощёчиной. Его притворное спокойствие спасло меня.

— Милостивый государь, — сказал я, — завтра в шесть часов утра. Я — к вашим услугам.

— Установим сейчас же все условия, — заявил он. — Никаких свидетелей, никого, разумеется. Но вы являетесь оскорблённой стороной. Какое вы выбираете оружие?

Если бы я не был так возбуждён, вопрос этот поставил бы меня в большое затруднение. Но тут я не колебался ни минуты.

— Вот это, — ответил я, вынимая из кармана браунинг великой герцогини.

Он подавил своё изумление.

— Это не вполне соответствует правилам, может быть, — заметил он. — Но всё равно, решим так. Семь выстрелов, как кто хочет, после сигнала. А расстояние?

— Десять шагов, — ответил я, с полной беспечностью относясь к своим словам.

Бледная улыбка мелькнула у него на губах.

— Значит, на смерть. Да будет исполнено, милостивый государь, ваше желание.

И он оставил меня.

Я нашёл великую герцогиню у неё в комнате. После разыгравшейся драмы я ещё не был там. Она знаком пригласила меня сесть и продолжала молчать. Мало-помалу тьма сгустилась вокруг нас. Лампадка, горевшая перед иконой, замерцала розовым огоньком. Гузла Мелузины всё ещё валялась на ковре. Одни и те же мысли бродили у нас в голове. Мы думали о другом прекрасном инструменте для наслаждения, который в данное время уже претерпевает в земле ряд таинственных превращений и который не зазвучит больше никогда.

Какие часы отдавала Аврора сну? Одна только Мелузина знала это. Мы слышали пробуждение птиц на заре. Оживлённое щебетание зябликов и воробьёв сменило грустное пение соловья. Птицы, услышу ли я ваше пробуждение завтра?

Время настало. Я нарушил этикет!

— Позвольте мне покинуть вас, — сказал я Авроре. — Я чувствую себя усталым.

Она с упрёком посмотрела на меня. Мне показалось, что она подумала: Мелузина никогда не чувствовала себя усталой.

«Ах, если бы она знала», — подумал я. И одну минуту я боролся с искушением всё рассказать ей.

Я вернулся к себе в комнату и через несколько минут снова покинул её; из предосторожности, чтобы из своего окна она не могла увидеть меня, я прошёл через парадный двор.

Было ещё только пять часов, когда я очутился у моста. Этот свободный час показался мне целою вечностью блаженства. Никогда природа не представлялась мне такой прекрасной, никогда не любил я так жизнь, как в этот момент, думая, что скоро, может быть, мне придётся расстаться с нею.

Я знал, что Гаген лучше всех в гарнизоне владеет шпагой. Он был очень силён также в стрельбе из пистолета; что же касается до меня, то моё воспитание в этом отношении ограничивалось тем, что в периоды моего военного обучения, как офицера резерва, я сделал две или три дюжины выстрелов из револьвера.