Повелитель камней. Роман о великом архитекторе Алексее Щусеве - Наталья Владимировна Романова-Сегень

них это считается чувствовать пропорции и форму. Пока я не научусь всему этому, из Парижа не уедем.

И он учился. Месяц, второй, третий, четвертый, пятый. Наконец профессор Лефевр стал хвалить его:

– Я вижу, вы будете весьма способным архитектором, ибо искусство рисунка освоили в совершенстве.

О Лефевре Щусев с восторгом говорил жене:

– Художник он весьма посредственный, но как человек – чудо! За два часа способен исправить семьдесят, а то и восемьдесят рисунков. И для каждого умеет найти как слова уничтожающей критики, так и слова утешения, одобрения. А еще есть Робер-Флери. Этот по-своему чудак. Может часами разглядывать рисунок и ничего не сказать. Только если не понравится, возмутится: «Почему я должен тратить свое драгоценное время на подобное барбуйе!»

– Это что значит?

– Мазня, пачкотня. У Робер-Флери любимая присказка: «Помните, что тени не имеют цвета, всегда нейтральны».

– А, по-моему, это чушь.

– И, по-моему, тоже. Тень это вообще волшебство. Я ощущаю мистическое значение тени. И она всегда имеет цвет, что блистательно доказали импрессионисты.

Помимо занятий у Жюлиана Щусев каждый день подолгу и старательно изучал архитектуру города. И если Мария оставалась в восторге от Парижа, Алексей мало-помалу стал относиться к нему прохладно.

Да и в самой академии Жюлиана ему, в конце концов, надоело – сюда валили все кому не лень, в ученических залах не протолкнуться, как ни пристроишься, обязательно и ты кому-то мешаешь, и тебе мешают. Смешное изречение Энгра, висящее на самом виду, «Пупок – глаз торса» поначалу казалось остроумным, а теперь – пошловатым. Поначалу ему нравилось, что учащиеся могли запросто вдруг запеть кто во что горазд или заквакать, захрюкать – все это ради раскрепощения. Со временем эти раскованные обычаи стали раздражать.

И французы, ненавидящие всех, кроме самих себя, но терпеливо относящиеся и к немцам, потому что те победили во франко-прусской войне, и к хамоватым американцам, потому что те, чуть что, готовы пустить в ход кулаки и умело боксировать. Зато русских французы откровенно презирали, поскольку наши когда-то не оценили гениальность их любимейшего Наполеона и пинками прогнали из России, но потом не смогли повторить то же самое во время Крымской войны.

Из Парижа Щусевы ездили в Лондон. Но то ли уже насытились нескончаемыми впечатлениями, то ли Алексей Викторович заскучал по Родине, но Лондон не покорил сердце молодого зодчего.

– Я понял, что меня удручает, – признался он жене. – Готика. Сердце мое никак к ней не тяготеет. А она все еще назойливо повсюду присутствует, что во Франции, что тут, в Англии. Причем, заметь, английская отличается от французской бóльшим рационализмом, тектоничностью и простотой.

– Что такое простота, понять просто, – улыбнулась Маша. – А что значит тектоничность? Поясните, профессор.

– Это когда внешние формы здания отражают сущность его внутренних конструкций.

Возвращались в Париж через Бельгию, провели там неделю. Уже без умопомрачительных восторгов. Впечатления нельзя пить ведрами. С самого начала их путешествия по Европе Алексей Викторович без умолку болтал, в потоке слов выплескивая свои обильнейшие впечатления, но начиная с Англии в нем поселилось молчание. Он больше размышлял, чем изъяснялся. И Мария Викентьевна даже сочинила стишок:

– Милый котик замолчал – по России заскучал, русского котика утомила готика.

– Котик это я, что ли? – рассмеялся Щусев.

– Ну да. Все последнее время очень похож на обиженного кота.

– Смешно, но я и впрямь чувствую себя таковым. Ты знаешь, Манечка моя дорогая, пожалуй, я определился. Не зря мы прокатились по Европе. Я понял два направления своей дальнейшей работы как архитектора. Это, во-первых, ранний Ренессанс, а во-вторых – Византия.

В Париже вовсю шла подготовка к Всемирной выставке, которая должна была пройти в следующем, 1900 году. Строились мост в честь императора Александра Третьего, Большой и Малый дворцы. Щусеву тоже хотелось поучаствовать в подготовке к выставке. Случайно он познакомился с сорокалетней художницей, княгиней Марией Клавдиевной Тенишевой, которая принимала активное участие в наполнении русского павильона, а ее муж, известнейший ученый-социолог князь Вячеслав Николаевич Тенишев, и вовсе являлся генеральным комиссаром русского отдела выставки. Но как-то не срослось. Тенишевы посоветовали взять из академии Жюлиана ходатайство на имя главного строителя выставки Эжена Энара, который возводил и прошлую выставку, состоявшуюся в 1889 году. А к этой заканчивал строительство на Марсовом поле так называемых дворцов «Электричество» и «Иллюзии». Но, увы, желание молодого архитектора поработать так и осталось желанием. Энар ему весьма холодно отказал.

Это стало последней каплей, ничто более не удерживало в поднадоевшей Европе, и к концу 1899 года Щусевы, полные впечатлений, вернулись из заграничной поездки в родной Кишинев, а в начале следующего года переехали в Санкт-Петербург.

Кончилось их упоительное свадебное путешествие, охватившее почти полтора года. Началась долгая супружеская жизнь.

Глава десятая

Воздастся!

В родной альма-матер его встретили с распростертыми объятиями, профессор Котов без устали нахваливал привезенные работы, а вице-президент академии Иван Иванович Толстой купил несколько венецианских зарисовок. Однако никакой должности ему не предложили и в будущей еще одной поездке за границу отказали.

– Я все прекрасно понимаю, – в ярости сказал он Маше. – Они чувствуют во мне конкурента, коего не следует никак поддерживать.

В Питере у Щусевых появился на свет первенец, которого назвали Петром. Заказов никто не давал, семью кормить нечем. Алексей Викторович подал Толстому жалобу: «Академия в лице своих профессоров вообще забывает меня. Я не говорю о том, что не претендую на посылку за границу на второй год из самолюбия; я знаю, что все наши профессора и даже французы, у которых я немного учился, признают меня способным. Но нашим профессорам не интересны талантливые ученики до того даже, что последняя льгота и награда исчезает для меня».

Ничего не добившись, Щусев вынужден был переехать из квартиры, что возле самой академии, в значительно меньшую на Васильевском острове.

– Ну вот, Манюня, обещал я тебе златые горы, а все ограничилось заграничным путешествием, – горестно сказал он.

– А может, вернуться в родные края? – предложила милая жена. – Это здесь архитекторов только свистни, из каждой подворотни набегут. А там ты будешь нарасхват. Вспомни слова Цезаря: «Лучше быть первым в провинции, чем вторым в Риме».

– Это уж точно, – вздохнул муж. – У меня за спиной шепчутся, мол, слишком многого хочет этот цыганский конокрад.

– Отчего же конокрад? И почему цыганский?

– Да черт их знает! Мол, если из Бессарабии, значит, цыган. А ежели цыган, то, конечно же, конокрад.

– А вот поменьше надо цыганских песен распевать где ни попадя.

– Нет, Маня, нет. Я не хочу быть первым в провинции. Я