Повелитель камней. Роман о великом архитекторе Алексее Щусеве - Наталья Владимировна Романова-Сегень

– Вы мне эдак десницу сломаете, любезнейший! – взмолился Михаил Васильевич.

– Это же вы написали «Видение отроку Варфоломею»! – За прошедшую неделю Щусев успел почитать про Нестерова. – Вообразите, я видел эту картину в Москве у Третьяковых, когда ехал поступать в Академию художеств. Она мне понравилась больше всех остальных, что там находились. Особенно после репинского Ивана Грозного – словно глоток чистого воздуха, когда выйдешь из прокуренного кабака.

– Да, отрок Варфоломей – моя самая лучшая работа, – смущенно улыбнулся Михаил Васильевич. – Недавно я даже подумал, что умру, а отрок Варфоломей будет жить. И если через пятьдесят лет после моей смерти он будет что-то говорить людям, я через него буду с ними разговаривать.

– Прекрасно сказано, Михаил Васильевич! Я тоже намерен так работать, чтобы мои произведения после моей смерти разговаривали с людьми, спасали их, быть может.

– Вот вам на это моя рука, – тронутый разговором, протянул руку Нестеров. – Только не сломайте. Тоньше, а не толще.

– Я хотел бы дружить с вами, – на сей раз осторожно пожал Щусев руку Нестерову. – Конечно, вам сорок, а мне еще и тридцати нет, в будущем году исполнится. Вы гораздо опытнее и можете подумать, я ищу себе наставника…

– Что же тут дурного? Давайте дружить по возможности. Я, правда, скоро вновь надолго уезжаю в Грузию. Расписываю там дворцовую церковь Александра Невского в Абастумани. По приглашению цесаревича Георгия Александровича. Но потом вернусь. Вы надолго в Киеве?

– Пока работу не закончу.

Так и началась их дружба навек!

А тем временем Алексею Викторовичу продолжало воздаваться. Еще в прошлом году знакомый Щусева, хранитель Русского музея Нерадовский, свел его с молодым графом Юрием Александровичем Олсуфьевым, и тот заказал перестройку фамильного дома Олсуфьевых на берегу Фонтанки в Петербурге, прямо напротив Инженерного замка. Выполнив проект, Щусев тщетно ждал вердикта и денег, и вот теперь в Киев пришло сообщение, что граф согласен с архитекторскими решениями Щусева и готов заплатить аванс.

– Не было ни гроша, да вдруг алтын, – ликовал счастливый глава семейства. – Точнее, не алтын, а олсуф.

Проект был задуман в духе петровской эпохи, по мотивам дворца Меншикова, Петербургского университета, павильона в Петропавловской крепости. Щусев полностью переделал фасад, надстроил мансарду, украшенную фронтоном с геральдическими львами. Получилась великолепная стилизация под Растрелли. Работая то в лавре, то на Фонтанке, Алексей Викторович вынужден был мотаться из Киева в Петербург и обратно. Но дело шло, гонорары выплачивались, живи себе не тужи!

За два с половиной года, вместо оговоренных трех, Щусев завершил росписи в Киево-Печерской лавре, получил окончательный расчет, и теперь можно было вернуться в столицу. Квартиру сняли такую же просторную, как в Киеве, хотя и вдвое дороже. Зато в пятнадцати минутах ходьбы от Импэраторской акадэмии, в самом конце Тучкова переулка Васильевского острова. Окна выходили на Малую Неву и дарили красивый, спокойный вид.

Второй год шла русско-японская война, погиб «Варяг», пал Порт-Артур, а в Санкт-Петербурге и Москве после только что произошедших событий Кровавого воскресенья продолжались революционные брожения. В дом Щусевых постоянно прибегали друзья и знакомые с пылающими новостями:

– В Москве князя Сергея взорвали! – радостно закричал Товик Фишель, ворвавшись сам, как бомба, вместе с небезызвестным Елкиным-Березкиным. – Который московский генерал-губернар!

– Да какой он тебе генерал-губернар! – возмутился Елкин-Березкин, он же Элкин. – Его с первого января сняли с поста генерал-губернатора.

– Все равно скотина, – ликовал Фишель. – Разорвало так, что башку на крыше нашли.

– Отчего же он скотина, Товий Лазаревич? – спросила Мария Викентьевна.

– Евреев ненавидел, толпами гнал из Москвы.

– Да ладно тебе, Фишма, – сказал Элкин. – Он только тех выселял, у кого лицензий не было на торговлю, кто тухлятину впихивал. Тебя бы он пальцем не тронул.

– А я слышал достоверно, что он зоологический антисемит.

– Эх, Товик, Товик, – качал головой Сучев, он же Щусев. – Как можно быть зоологическим антисемитом? По-твоему что, евреи – представители животного мира?

– Уй, да ладно вам, – продолжал кипятиться Фишель. – Вся Россия антисемитская. «Бей жидов, спасай Россию!» – только вы мне не говорите, что не слыхали такого лозунга.

– А как же твои высказывания про врагов? – подковырнул его Алексей Викторович.

– А какие высказывания? – поинтересовалась Мария Викентьевна.

– Да недавно, Манечка, Елкин спросил у него: «Что, Фишма, тяжело тому живется, у кого много врагов?» – а Товик ему в ответ: «Эх ты, Елкин, голова ты еловая! Разве ты не знаешь, что у кого больше всего врагов, тому лучше всех живется?» Говорил такое, Товик?

– Говорил.

– Ну а что ж тогда?

– А вы лучше спросите, по какой причине он на самом деле едет в Томск, – засмеялся Элкин.

– Да подальше от Москвы и Питера, и к тому же мне нравится, что я Товий, а он – Томск, нечто схожественное.

– И все? – лукаво спросил Элкин.

– Ну, есть еще одно обстоятельство, – потупился Фишель.

– Обстоятельство… Ма-а-аленькое такое! – И Элкин показал щепотку, через которую оглядел остальных. – Познакомьтесь: новый главный архитектор Томска.

– Да ну! – вскинул брови Щусев. – Что, правда, что ли?

– Ну, как сказать… – замялся Фишель. – Вроде бы да.

– Вот тебе и антисемитская Россия! – громко засмеялся Алексей Викторович. – Такая антисемитская, что начинающего еврейчика главным архитектором одного из крупнейших городов Сибири!

– Ну… – виновато захлопал глазками Товик. – Все-таки у России есть хорошие черты. Она способна раскаиваться и заглаживать свои грехи.

– Предлагаю продолжить беседы за столом, – по своему обыкновению пригласила Мария Викентьевна.

Жену Щусева обожали все гости. Мало того, что скромная и приветливая, но при этом весьма образованная, умная, обаятельная. А главное – необыкновенная красавица. Южная красота, как у нее, привлекала большинство русских мужчин, уставших от русого блондинистого типа, голубых глаз и розовой кожи. Не случайно же так много в русских песнях воспевания черных бровей и карих глаз.

Приятель Щусева по репинской мастерской и частый гость в доме Павел Шмаров написал дивный портрет Марии Викентьевны, уловив все ее прелестные черты – южнорусскую красоту, смуглость, сквозь которую просвечивает свежий румянец, дыхание губ маленького рта, а главное – кротость умных глаз, тайный огонь которых затаился где-то глубоко-глубоко.

– Эх! – горестно воскликнул Фишель, когда его провожали в Томск. – Ни о ком из вас я не буду тосковать там, в Сибири, как о красоте несравненной Марии, по ошибке доставшейся какому-то Сучеву!

– Давай-давай, вали, – шутливо толкнул его Сучев. – «Там, в Сибири…» И произносит такие слова, собака, словно его, декабриста, во глубину сибирских руд ссылают.

Если у Товия Лазаревича Фишеля дела лихо понеслись вверх, то другой приятель оказался в такой же ситуации, в какой недавно был Щусев. Алексей Ефимович защитился на год позже с проектом