Инфракрасные откровения Рены Гринблат - Нэнси Хьюстон

молодыми женщинами договор, составленный одним из лучших парижских адвокатов: “Я согласна оставаться перед камерой, раздетой догола, с двумя мужчинами, и в течение двух часов исполнять все их желания”.

“Фильм становился интересным, — объяснял мне Жерар, — в тот самый момент, когда они не выдерживали”. В детали он не вдавался, а я не интересовалась, почему молодые женщины меняли мнение. Контракт был “железобетонный”, и Жерар плевал на их возражения: происходившее, по его мнению, было абсолютно законным. Я разглядывала красивое мужское лицо, смотрела Жерару в глаза — и не могла его снять. Единственный раз не сумела сфотографировать мужчину, то есть полюбить его как объект искусства. Он существовал за гранью.

Жерар ни за что не рассказал бы мне, что сделали с ним самим, воспоминания о матери стерлись из его памяти. Одинокая молодая женщина, измотанная невротичка, дразнила сына, насмехалась над двухлетним ребенком, доводила до слез — потому что ей это нравилось, — для чего била, и очень сильно. “Эй, малыш Жерар, кончай реветь, придурок!” Мать хлестала его по щекам, давала подзатыльники, пьянея от сознания своей власти: захочу — убью! Жерар рыдал, умолял мать перестать — и только сильнее заводил ее. Женщина хотела сломать, изничтожить собственного ребенка. Они жили вдвоем и всегда были одни в квартире. Через много лет Жерар тоже будет один в звукоизолированном подвале дома в Девятом округе Парижа. Компанию ему составят молодые бесшабашные женщины со склонностью к мазохизму, душевно надломленные и согласившиеся на обнаженку ради денег. Они на законных основаниях принадлежали Жерару со всеми потрохами, и он от этого балдел. Вспоминал детство, мать — и ликовал, когда они начинали плакать и умоляли остановиться. Жерар кричал оператору: «Снимай, снимай!» — зная, что за жестокие до рвоты сцены ценители подобных зрелищ платят дороже всего. Легион сомневающихся в себе мужчин (Жерар был из их числа!) готов отдать все золото мира за возможность кончить. “Чем я щедрее, тем дороже стою…” — думает каждый их них. В Вашингтоне, Москве, Париже и Токио очень важные господа легко выбрасывают десять тысяч долларов за одно соитие с роскошной девушкой по вызову: оставшись в душе маленькими мальчиками, они свято верят, что испытают космический оргазм, потому что не поскупились.

У жены Жерара возникали подозрения насчет «работы» мужа — они слишком внезапно разбогатели, — но вопросов она не задавала, покупала меха, ездила отдыхать на Балеары, а потом все рухнуло. Четыре из двенадцати “звезд”, жестоко изнасилованных на камеру, подали жалобу».

Именно такими случаями занималась мэтр Лиза Хейворд! — замечает Субра.

«Верно… Жерара посадили, жена от него ушла. Dolore, dolorе, он все потерял. “Я никогда этого не пойму!” — повторил он раз пятнадцать за три часа, проведенные со мной в сквоте. — “Я не делал ничего незаконного!”— Он действительно искренно не понимал — совсем как Эйхман[209]. Того тоже в детстве мучила мать, голову даю на отсечение! Жертвы взрослеют, но им не приходит в голову тащить в суд любимую мамочку…»

Они вместе поднимаются по монументальной лестнице.

Buon governo[210]

Симон, Ингрид и Рена разглядывают фрески Амброджо Лоренцетти[211] и подслушивают разговор пожилой англичанки с сыном.

Мои сыновья! Где мои сыновья?! Рена едва не задыхается от жестокой тоски по Туссену и Тьерно. Неужели, если мы через четверть века отправимся в путешествие — мне исполнится семьдесят, — они будут испытывать чувство вины, нетерпение и злость, как я по отношению к отцу в последние дни?

— Как организовать подобающее правление? — спрашивает англичанка назидательным тоном, читая картину, как книгу — сверху вниз и слева направо. — Смотри: связи между ангелами небесными и Дамой Юстицией должны быть крепкими, чтобы Дама Согласие сплела их в единый шнур, чтобы потом этот шнур соединил буржуа и благодаря их поддержке поднялся наверх и превратился в скипетр…

—.. в руке короля! — подхватывает юноша.

— Нет, милый, — мягко поправляет мать, — это никакой не король, что само по себе немыслимо. В двенадцатом веке, целых семьдесят лет, Сиена была не монархией, а республикой. Этот человек — губернатор.

— Не все было так уж сладко-розово в этой республике, — шепчет Ингрид. — Взгляни, вон там, внизу, справа: закованные в цепи военнопленные! Откуда они взялись?

— Классный вопрос! — отвечает Рена. Она думает о галернике Жане Вальжане, о ярости, в которую каждый раз впадает Азиз после ночи в участке, когда полицейские задерживают его за обличье: «Заткнись! Повернись! Руки на машину! — По какому праву вы мне тыкаете, я же себе такого не позволяю? — Неподчинение представителям власти, оскорбление правоохранителей при исполнении… Ты пожалеешь о своих словах». Его ведут в участок, раздевают, обыскивают, заставляют по три раза кашлянуть и присесть — а вдруг вывалится «доза»? — и все это с одной-единственной целью: унизить и продемонстрировать свою власть. Азиз возвращается утром, мертвенно-бледный, раздавленный…

На восточной стене зала Девяти разместилась фреска Лоренцетти «Плоды доброго правления»: богатый веселый пейзаж, элегантные дамы танцуют, ученики внимают учителю. Работа и отдых, порядок и радость, процветание и мир. Напротив, на западной стене — «Аллегория дурного правления и его последствия»: Тиран, у его ног прекрасная статуя попранного Правосудия, сожженные города, бесплодные поля, беспорядки и всевозможные зверства. Эта фреска в худшем состоянии, как будто безнравственное поведение граждан разъело краски и принялось за стену.

Иначе говоря, — замечает Субра, — справа — Тоскана, по которой ты колесишь в эти дни с Симоном и Ингрид, а слева — вселенная твоего мужа Азиза, готовая рухнуть в бездну. Ты разрываешься между ними: тело здесь, голова там.

«Этот отпуск дорого мне обойдется, — вздыхает Рена. — Не ко времени я его затеяла…»

Motorini[212]

— Смотри, — говорит она Ингрид, разворачивая карту Сиены. — Тебя интересуют укрепления? Мы можем поступить так: поднимемся вот тут, пройдем здесь, здесь и здесь, а вернемся на машине вон там. Годится?

— Я без очков, — отвечает Ингрид, — и все равно ничего не вижу, поэтому положусь на тебя.

Симон идет следом за своими женщинами. Улицы-предательницы поворачивают, тянутся наверх, но, вопреки здравому смыслу, отказываются выходить к укреплениям.

У заставы Сан-Лоренцо — снова он! — старики заявляют, что им нужно в аптеку. У Симона разболелась голова, он хочет купить

болеутоляющее… нет, не аспирин, аспирин ему противопоказан, что-нибудь взамен…

— Вот, — говорит он, вынимая из кармана пустой пузырек.

Аптекарша надевает очки, начинает переводить аннотацию с английского на итальянский.

— Рена, — говорит Ингрид, заметив на другой стороне улицы почту, — может, сходишь пока за марками?

«Не хочу я покупать марки, не хочу переводить медицинские тексты, я хочу