Инфракрасные откровения Рены Гринблат - Нэнси Хьюстон

силой бьет картой Тосканы по коленям. — Раз так — мои услуги штурмана тебе не нужны! Справляйся сама!

Ну что ты хочешь, Зевс поступает, как умеет! — говорит Субра. — Грохочет, стреляет по земле молниями, ужасает, испепеляет.

«Зевс, мне надоели твои капризы! Дождешься у меня, выпорю!»

Рена принимает ответственность на себя, становится гипервзрослой, контролирует свой голос:

— Давай, покажи мне…

Они изучают карту, дрожа от ярости. Права конечно же она.

Рена разворачивается, поддает газу, и они мчатся через невидимые холмы.

Чуть позже, на подъезде к улице Кьянтиджана, на нее неожиданно нисходит ощущение счастья.

Знаешь что, — говорит Субра, — у тебя психоз на ультракороткие фразы. Называется циклотимизм.

Miserabili[194]

День только начинается, когда они въезжают в Сиену. Рена паркуется на проспекте Куртатоне, рядом с церковью Сан-Домени-ко — слегка, но не слишком нарушив правила, — и они идут бродить по восхитительным улочкам старого города. Все чувствуют себя ужасно несчастными. Ни Ингрид, ни Симон не промолвили ни слова после недавней стычки. Рена решительно гонит прочь воспоминания о том, как открывала для себя город вместе с Ксавье: старые воспоминания потягиваются, трут заспанные глаза, жаждут пробудиться. «Нет-нет, — шепчет она им, — засыпайте, я создам новые воспоминания, свежие и кокетливые!»

Симон тянет ее за рукав:

— Посмотри, Рена…

Тихий голос отца пугает ее.

Она поворачивает голову к газетному киоску на другой стороне улицы: первые полосы всех иностранных газет пестрят словами: Франция, Франция, Франция. Париж, Париж, Париж. Огонь, огонь, огонь. На фотографиях — толпы молодежи, плотные ряды бойцов республиканских отрядов безопасности. Огнеметы. Каски. Щиты. Камни. Пожары. Беспорядки ширятся. Сожжено триста машин. А ее фотоаппарат, ее любимый «Кэнон» безвольно висит на шее хозяйки.

— Да, я в курсе, — отвечает она.

Симон покупает несколько англоязычных газет, листает их на ходу.

— Разве Азиз не из этого городка? — растерянно спрашивает он.

— Из этого, из этого. В этом, как ты его назвал, городке Виктор Гюго написал «Отверженных».

— «Отверженные!» — восклицает Ингрид. — Несколько лет назад мы видели мюзикл на площади Искусств! Чудное было представление, правда, папочка?

— Там его разыгрывают уже сто пятьдесят лет. Тысячи Жанов Вальжанов попадают в тюрьму за кражу хлеба. Иногда и за меньшую провинность.

Она не рассказывает отцу и мачехе, сколько ночей Азиз провел в участках, им не нужно знать, что его брат уже полтора года сидит в тюрьме Вильпента. Рена боится, что Ингрид снова заговорит о своем родном Роттердаме, который становится подобием Кабула, и заявит, что все мусульмане опасны. Она спрашивает натужно веселым голосом:

— Ну что, мы идем смотреть эту церковь?

Duomo[195]

Их ожидает полное разочарование. Здание реставрируют, оно закрыто строительной сеткой с изображением фасада.

— Напоминает репродукцию! — восклицает Симон.

Он не шутит, просто страдает близорукостью, дальнозоркостью и катарактой и считает, что видит здание «во плоти», залитое ярким солнечным светом. Туристы — дураки. На сей раз глаза супругу открывает Ингрид.

Они гуськом входят в огромный храм, и их обнимает полумрак. Служитель знаком призывает Симона снять шляпу: в католических храмах женщины — даже протестантки — обязаны быть в платках, шляпках, беретках, а мужчины — даже иудеи — должны снимать головные уборы. Симон, объединив в одном жесте чувство юмора, детский вызов, послушание и неподчинение (Рена помимо собственной воли восхищается отцом — в отличие от служителей), срывает шляпу и водружает ее на голову жены.

Innocenti[196]

Ничто здесь не напоминает флорентийский собор Сан-Лоренцо: пространство перегружено смешанным декором. Они решают не разбрасываться и повнимательнее рассмотреть цветные мраморные плиты: три тысячи квадратных метров библейских сцен. В душе Рены просыпается привычный страх: насколько глубоко ей следует погрузиться, как проникнуться этой жизнью, не покидая Сиену? Она отходит в сторону, чтобы никто не помешал навечно запечатлеть в памяти мозаики.

Вот «Избиение младенцев»… Сколько раз, в тысячах вариантов — полотнах, рисунках, фотографиях, фильмах — мастера запечатлевали кричащую мать, пытающуюся вырвать еще живого ребенка из рук врага или обнимающую уже мертвого сына?

А тебя, мертвого наполовину ребенка из твоего сна, кто тебя оплачет? — шепчет Субра.

«В апреле прошлого года близ Ларбаа попали в засаду и были убиты четырнадцать человек, в том числе старуха и две девочки. За последние годы в Алжире, родной стране родителей Азиза, погибло сто пятьдесят тысяч человек. Кто их убил? Наши сыновья. Да, наши мальчики, которые все время уходят на войну, чтобы страдать и проливать океаны крови, умирать, убивать, ненавидеть, маршировать с песнями, носить форму, “хором” отдавать честь и изничтожать сыновей чужих матерей ударами кинжалов, ножей и штыков, выстрелами, ядами и даже радиацией…

О, чччерт! Так и заикой недолго стать!» — Рене показалось, что кто-то схватил ее за зад, она приготовилась рявкнуть что-нибудь нелицеприятное, но вовремя сообразила, что это ожил ее телефон.

Азиз? — Она тащит трубку из тесного кармана. — Азиз? — смотрит на экран. Нет, Керстин.

— Как ты? — спрашивает она подругу, понизив голос до шепота и сделав несколько шагов к выходу.

— А ты еще жива?

— С трудом.

— У меня плохая новость.

— Ох…

— Плохая для меня.

— Значит, и для меня тоже.

— Ну… для меня она не очень-очень плохая, но…

— Не терзай мне душу! Кто умер?

— Ален-Мари.

— И еще раз — ох!

— Сердечный приступ. Раз — и готово. Вчера вечером позвонила его сестра, а детали сообщили общие друзья. Он был с молодой женщиной.

— Лет двадцати четырех?

— Типа того. И… только не смейся, Рена…

— А-а-а… поняла… объелся «Виагрой»?

— Ужасно, да? Он мой ровесник. Шестидесятивосьмилетние начали дóхнуть, и это так странно… Но знаешь, что еще более странно? Реакция моего сына. Пьер ужасно расстроился. Упрекает меня за то, что мешала ему узнать отца. Он хочет все услышать об Алене-Мари, даже сочинил музыкальный отрывок для него…

Мобильник Рены издает паническое бип-бип, передразнивая сердечный сбой мужа Керстин, потом экран гаснет и телефон «умирает». Электричество изобрели в конце XIX века, но в Сиенском соборе подзарядить батарею не получится.

Рена возвращается к своим.

Pestilenza[197]

Они сидят на скамье, напротив роскошной фрески. Ингрид растирает лодыжки, Симон то ли дремлет, то ли просто решил дать отдых глазам. Рядом с ними устроилось скандинавское семейство: четыре светловолосые загорелые особи, одетые во все белое. Вид у них счастливый и очень сплоченный. Мать комментирует библейский сюжет, отец кивает, сын и дочь, подростки, задают умные вопросы.

Рена отчаянно ищет в путеводителе факты, которые смогли бы заинтересовать ее бедных стариков.

«Не только тебя, папа, повороты судьбы заставили оставить работу незавершенной. Взгляни на Сиену!