Инфракрасные откровения Рены Гринблат - Нэнси Хьюстон

Гениальный проект: возвести на этой площади самую большую церковь в мире (ныне существующая часть — всего лишь трансепт[198]). Но в 1348 году строительство было приостановлено. Численность населения сократилась на две трети. Бал правила Смерть. Повсюду лежали смердящие тела. Черные бубоны, крики, стоны. Умирающих женщин и детей сбрасывали в общую могилу. Всю Европу накрыла эпидемия чумы, над землей повисли ужас и отчаяние… Все в порядке? Тебе лучше?»

Она конечно же не произносит ни слова.

Kannon[199]

Они расстаются с базиликой, и Ингрид тут же объявляет, что им необходимо подкрепиться — где угодно, в первом же кафе, которое попадется по пути. Рена надеется найти террасу на солнце, предлагает пройтись еще немного — и они вдруг оказываются на Пьяцца-дель-Кампо[200] — центральной площади Сиены. Да, она помнит эту наклонную площадь в форме створки морской ракушки: согласно летописи, в начале XII века граждане расчистили поле в долине трех холмов и появилась площадь — жители коммун-соперниц сходились сюда торговать и выяснять отношения. Уже в XIII веке, во времена правления Совета Девяти, площадь застроили и вымостили красным кирпичом, разделив полосами белого известняка на сектора, каждый представлял одного из правителей.

Рена, Симон и Ингрид устраиваются на солнечной стороне, занятые не героическим прошлым города, а собственными микроскопическими заботами — как средневековые сиенцы! — заказывают сандвичи, салаты и aqua gassata[201].

Бесприютный клоун таскается между столиками — предлагает туристам дешевые поделки. Рена срывается (ей хватило давешнего флорентийского «диктатора»): Non voglio niente, niente, niente![202] — и Ингрид, изумленная ее резким тоном, делает падчерице большие глаза.

Расслабься, милая, — советует Субра. — Оглянись, подыши, успокойся! Жизнь прекрасна!

— Ты красивая, когда гневаешься, — неожиданно заявляет Симон, и Рена вздрагивает от совпадения реального с воображаемым. — Можно я тебя сниму?

— Ты почему так мало фотографируешь, Рена? — участливым тоном интересуется Ингрид.

— Трудно конкурировать с открытками…

Она отдает «Кэнон» отцу.

Странно видеть фотоаппарат в покрытых «гречишными» пятнами руках Симона, он как будто взял ее за руку или за ногу, ведь «Кэнон» давно стал частью Рениного существа.

Он почтительно рассматривает его со всех сторон, потом нацеливает на дочь, щелкает. Раз, другой…

— Ты не улыбнешься, Рена? — спрашивает Ингрид.

— Не хочется… А что, нужно?

— Она и так хороша, — вмешивается Симон. — В черных очках, шляпе и кожаной куртке, дорогая, ты напоминаешь кинозвезду, приехавшую инкогнито на курорт.

— Звезды теперь не те! — вздыхает Ингрид.

Рена смеется, и мачеха подхватывает… с секундной задержкой.

Ты — анти-Мэрилин! — хихикает Субра. — Она бывала счастлива, только когда на нее глазели, а ты воспаряешь, если наблюдаешь за жизнью и снимаешь.

Официант приносит тарелки, и Симон церемонным жестом возвращает дочери ее сокровище.

— А тебе известно, кто такая Каннон? — спрашивает он.

— Джимми Кэнон, заклятый враг Билла Кодака и Боба Никона[203]? Нет, не знаю.

— Не Кэнон, а К-А-Н-Н-О-Н, — по буквам произносит Симон, — это такая странная богиня-бодхисатва[204].

— Почему странная? — спрашивает Рена, подцепляет вилкой несколько водянистых креветок и начинает жевать.

— Потому что у японцев это женщина, а в Индии бодхисатва Авалокитешвара — мужчина, и не абы какой: самый популярный среди бодхисатв Большого Колеса! В прошлом месяце я кое-что прочел об этом.

— Правда? — удивляется Рена. Она не знала, что отец интересуется буддизмом.

— И какова же «специализация»… этой Каннон?

— Сочувствие. Она… сейчас, я где-то записал…

Удивление Рены растет — Симон за пять минут находит в бумажнике нужный листок бумаги.

— «Она выслушивает все обращенные к ней крики мира, — читает он, — и отвечает на них длинной прочувствованной речью об океане бесконечного счастья».

— Как милосердная Дева Мария? — спрашивает Ингрид.

— В точку! — кивает Симон. — Японские христиане простираются ниц перед статуями той, кого зовут Марией Каннон! Красиво, да? Японская компания «Кэнон» названа в ее честь[205]! Ты тоже напоминаешь мне ее.

— Богиня сострадания… — бурчит Рена, радуясь, что солнечные очки скрывают выступившие на глазах слезы.

— Знаешь, в апреле мы посетили выставку «Мужские тайны», — сообщает Симон.

— Вот как? — удивляется Рена.

— Неужели ты думала, что мы пропустим выставку нашей дочери в Монреале? Твои работы произвели на нас очень сильное впечатление.

— Они и правда интересные, — соглашается Ингрид, — хотя я по-прежнему надеюсь, что однажды ты выберешь другой сюжет… более…

— Сюжет усиливает восхищение, — перебивает жену Симон. — Дело не только во времени, потраченном на работу… Я подумал и понял, что эти люди подпустили тебя так близко, позволили стать частью своей жизни, потому что… все они почувствовали, что ты их принимаешь, относишься как к равным. Выдающаяся работа!

— Да я бы и Бен Ладена соблазнила в случае необходимости! — говорит Рена, чтобы сбить пафос разговора.

— О да! — смеется Симон.

— И Папу.

— Рена! — одергивает ее Ингрид.

— Извини. Главного раввина Иерусалима.

В разговоре возникает пауза. Рене требуется все ее внимание и сила воли, чтобы удержать на вилке «задумавшихся» зверюшек из insalata di mare[206].

Чуть позже, за кофе, Симон проглядел купленные газеты.

— Да, атмосфера у вас накаляется!

— Ну еще бы! Два подростка погибли — по вине полицейских, применивших электрошокеры, — а правительство заявляет, что они сами нарывались. Надеюсь, станет еще жарче!

Клоун снова проходит мимо их столика, бросает: «Grazie mille, signora, per il vostro spettacolo. Era veramente meraviglioso! formidabile! stupendo!»[207] — и кладет Рене на ладонь монетку в пятьдесят сантимов.

— Ну что, остались силы на Музей города? — спрашивает она, убирая монетку в карман.

«Что происходит? — удивляется Рена. — Мы любим друг друга?»

Dolore[208]

Белый нагой мраморный гигант, сидящий на втором этаже музея, похож на «Мыслителя» Родена, обменявшего раздумье на отчаяние и созерцающего источник своей печали. Во французском языке слово «печаль» женского рода, в итальянском — мужского, Мыслитель и есть олицетворение печали.

«Я не говорю, что это ты, папа. Нет, не говорю».

В действительности этот человек напоминает Рене Жерара, бывшего заключенного, которого она решила не делать участником «Мужских тайн», проведя вечер у него в сквоте в Двадцатом округе.

«Нищета, которой он стыдился; наши разговоры ни о чем; его детские фотографии в обувной коробке — он показывал их словно бы между делом, безразлично… Все это должно было насторожить меня, но нет…»

Рассказывай! — говорит Субра.

«Жерар получил — и отсидел — десять лет за жесткое порно — фильмы, которые сделал и разместил в Сети в середине 1990-х. Сегодня они запрещены, и цена на них взлетела до небес. Перед съемками он подписал с двенадцатью