Я называюсь Никто - Тимофей Владимирович Алёшкин

выступал Антоний, мы знаем от него самого – в той самой книге Цицерона «Об ораторе» Антоний о своих риторических техниках и приемах рассказывает во всех подробностях.

Антоний не владел ни изяществом слога, ни отточенной красотой речи, как великий Красс Оратор, не имел он и такого блестящего чувства юмора как у Красса и его умения быстро импровизировать. Антоний возмещал это силой речи (которой не было у Котты) и умением вызвать у слушателей сильные чувства и управлять ими. Он был мастером подготовленной неожиданности, внезапного театрального впечатления, драматического шока – вот этому Котта наверняка у него научился. Вот как Цицерон описывает от имени Антония самую его знаменитую речь, в которой он применил этот прием:

И пусть не кажется необычайным и удивительным, что человек столько раз ощущает гнев, скорбь, всевозможные душевные движения, да еще в чужих делах; такова уж сама сила тех мыслей и тех предметов, которые предстоит развить и разработать в речи так, что нет даже надобности в притворстве и обмане. Речь, которой оратор стремится возбудить других, по природе своей возбуждает его самого даже больше, чем любого из слушателей. А чтобы это в нас не показалось, говорю я, удивительным, я спрошу: что может быть более вымышленным, чем стихи, чем сцена, чем драма? Однако и здесь я сам часто видел, как из–за маски, казалось, пылали глаза актера, произносящего трагические стихи. И я не раз слышал, что никто не может быть хорошим поэтом — так, говорят, написано в книгах Демокрита и Платона — без душевного горения и как бы некоего вдохновенного безумия.

Так и я: хоть я и не изображаю и не живописую в речах давние муки и мнимые слезы героев, хоть я и выступаю не под чужой личиной, а от своего лица, однако поверьте, что только великая скорбь позволила мне сделать то, что я сделал в заключение своей речи, когда отстаивал гражданские права Мания Аквилия. Этого мужа, которого я помнил как консула, как полководца, получившего отличия от сената и восходившего с овацией на Капитолий, теперь я увидел удрученным, обессиленным, страждущим в величайшей опасности — и раньше сам был захвачен состраданием, а потом уже попытался возбудить сострадание и в других. И я вижу, что если судьи и были сильно взволнованы, то именно тем, как я вывел к ним скорбного старика в жалкой одежде и сделал то, что так хвалишь ты, Красс, а сделал я это как раз не по науке, ибо в науке я невежда, но только от душевного волнения и боли: я разорвал его тунику и показал рубцы его ран. А когда Гай Марий, сидевший здесь же, рядом, поддержал мою горькую речь своими слезами, когда я, часто обращаясь к Марию, поручал ему его товарища и призывал его быть заступником за общую долю полководцев, то и это моление о жалости, и это воззвание ко всем богам и людям, к гражданам и союзникам было сильно лишь моими слезами и скорбью. А если бы все, что я тогда говорил, не было проникнуто этой моей собственной скорбью, речь моя вызвала бы не сострадание, а только смех.

Вот почему я, столь ученый и славный наставник, учу вас: умейте в ваших речах и негодовать, и скорбеть, и плакать.

К слову, попробуйте разорвать на человеке хотя бы футболку, не то что шерстяную тунику. Недаром Антонии считали себя потомками Антона, сына Геркулеса.

Так вот, если псевдонимы нужны были самим Попедию и компании до начала восстания, то после этого они их продолжали использовать уже явно по соглашению с Гаем Коттой, для его политических и риторических целей.

Восстание должно было кончиться большим примирением. Восставшие начали бы переговоры с командующим направленной против них армией Гаем Коттой (или его братом Марком, в общем, сулланцем-командующим), заключили перемирие – и тогда, я прямо-таки это вижу, Спартак один, как его отец к Цепиону, лично приходит к Котте, и тот везет его с собой в Рим. Там народные трибуны – агенты сулланцев уже начали бы агитацию за большую реформу, включающую восстановление прав народных трибунов, наверное, возобновление хлебных раздач – и мир с восставшими через признание их римского гражданства. Гай Котта на Марсовом поле выводит Спартака к народу – и…

Союзническая война и последующие войны италиков и римлян были большой трагедией, войной народов-братьев, успевших за 200 лет существования Римской федерации, объединившей Италию, устроить общую жизнь, соединиться на войне и в мире и породниться. Вот ещё один эпизод Союзнической войны с участием Попедия Силона в описании Диодора:

Марий [принявший командование после разгрома Попедием армии Цепиона] привёл армию во владения самнитов и стал лагерем против неприятеля. Помпедий, принявший главнокомандование над силами марсов, также выступил со своими отрядами. Как только армии сблизились одна с другой, их грозная воинственность уступила миролюбивым устремлениям. Ибо достигнув места, откуда узнавались черты лица, солдаты обеих сторон обнаружили много личных друзей, ожививших в их памяти немалое число старых товарищей по оружию, и опознали многочисленных дальних и кровных родственников, так как к слову, закон, разрешающий межнациональные браки, объединял людей такого рода дружескими узами. Отложив оружие, которое было переведено из угрожающего положения в защитное, они протянули свои руки в знак дружеского приветствия. Видя это, Марий сам вышел из боевого порядка, и когда Помпедий сделал то же самое, они повели друг с другом беседу словно родственники. Когда командующие подробно обсудили вопросы мира и долгожданного гражданства, обе армии наполнила волна радостного оптимизма и в итоге воинственная атмосфера столкновения приобрела призрак празднества. И ввиду того, что солдаты также в личных беседах твердили о мире, они были рады избавиться от необходимости взаимного кровопролития.

Я думаю, из этого примерно понятно, что бы говорил о мире с восставшими италиками и принятии их предложений Котта. И вот в кульминации речи он ставит рядом Спартака, и «рвет тунику» — представляет его: Квириты, перед вами вождь восставших, Квинт Попедий Силон, сын великого воина и друга Ливия Друза, и мой друг (всеобщий изумленный крик) – и рассказывает его историю. Причем у Котты получается так, что злодеями, предателями и обидчиками италиков – честных римских граждан, вынудившими их восстать выступают Метеллы и лично их лидер в Риме Исаврик. Сервилий Ватия на пару с Клавдием Пульхром вероломно нарушили мирный договор с осажденными в Эзернии, сложившими оружие (вот Луций Катилина, который заключил с ними