Там, где поют соловьи - Елена Чумакова

те годы у нас то и дело менялась. То наши, то белоказаки, то дутовцы, то белочехи, то опять наши, то колчаковцы… Ох, Олюшка, Олюшка, бедная наша сестренка! Давайте помянем, что ли…

Нафиса, непривычная к спиртному, едва пригубила рюмку, Тимофей с Милой выпили по полной.

– А племяшка-то наша, Стелла, жива? Что с ней?

– С ней все хорошо, слава Аллаху! Ой, извините… Живет в Ленинграде, комната у нее. Учится в институте. Взрослая, умная, самостоятельная девушка. Лицом в отца удалась, на Крутихиных не похожа…

– А что же нас навестить не приехала? За родню не считает?

– Что вы! Она часто вспоминает, как в детстве в Бирск приезжала, как мать о вас рассказывала. Маленькая была – эти рассказы заместо сказки на ночь у них с матушкой были. Просто ей некогда, учится… да и не на что путешествовать-то. Привет и письмо вот передала. А я… нас с сыночком беда пригнала.

Тимофей Степанович прочитал письмо, выслушал горестный рассказ гостьи, задумался. Мила исподволь наблюдала за мужем. От ее внимания не ускользнуло его оживление после пары-тройки рюмок, заинтересованные взгляды в сторону гостьи, жест, которым он поправил поредевшую шевелюру. А гостья, несмотря на усталость, и впрямь была хороша во всем цветении своих тридцати четырех годочков! «Ах ты, петух ощипанный! Шестой десяток, а туда же, на молоденьких заглядываться!» – сердито думала Мила.

– В Бирск, говорите, вас отправить? Ну, это не проблема. Сам в воскресенье на служебной машине отвезу. А до воскресенья у нас погостите. А то, может, в Уфе останетесь? Работу найдем, с жильем помогу… Вон у нас на главной улице дом-коммуна строится. Все там будет по-новому! Никаких кухонь! Будет общая столовая для всех жильцов, общая прачечная, красный уголок, детский сад. Социалистический быт! А? Что вам в Бирске-то делать? Родни у вас там нет, насколько я помню. А затеряться в губернском городе проще, народу больше.

Мила с шумом отодвинула стул, стала собирать тарелки со стола. Нафиса вскочила, чтобы помочь, но хозяйка ее остановила:

– Сидите, отдыхайте с дороги, вы гостья. Муж поможет, – и она сунула Тимофею в руки стопку тарелок.

Салаватик, разомлев от еды и усталости, уснул, свернувшись котенком на диване. Нафиса вслушивалась в отзвуки семейной ссоры, доносящиеся из-за закрытой двери кухни, и чувствовала себя крайне неловко. Она, не раздумывая, ушла бы, но на дворе ночь, и идти ей совершенно некуда.

А на кухне Мила выговаривала мужу:

– Ты в своем уме? Мало тебе неприятностей с Горюшкиными? Ты кого в доме привечаешь? Жену врага народа! Ее, может, саму разыскивают! Что ты о них знаешь? Может, они иностранные шпионы? И Стелла ваша – дочь американца… Ты в ГПУ захотел? В лагеря? Обо мне подумай! Хочешь, чтобы я так же по стране бездомным зайцем бегала? Враз все, что наживали, потеряем. Завтра же утром отведу их к Прасковье. А в воскресенье чтобы духу ее в Уфе не было!

Вернувшись в комнату со стопкой постельных принадлежностей, Мила обнаружила гостей спящими в обнимку на диване. Сердито шмякнула постель на край дивана. «Сами постелют, не баре», – пробормотала она и ушла в спальню.

Утро разбудило Нафису солнечным бликом от стеклянной дверцы книжного шкафа. Из кухни доносился звук льющейся воды и плыл аромат пекущихся блинчиков. Она села, спустив босые ноги на пол, потерла занемевшую от неудобной позы шею. В комнату заглянула Мила, улыбнулась вполне дружелюбно:

– Доброе утро! Выспались? Давайте поднимайтесь и приходите на кухню завтракать. Я уж блинчиков напекла. Быстренько, пока не остыли.

После завтрака маленькая компания, нагруженная багажом, двинулась под предводительством Милы через весь город на улицу Иркутскую, в гости к сестре Агаты Прасковье Степановне. Нафиса удивлялась – Уфу, так же, как и жену Тимофея Степановича, за ночь словно подменили – яркое солнце успело подсушить лужи и припекало по-весеннему. И сразу проклюнулись почки, подернув кроны деревьев легкой зеленоватой дымкой. Каждый свободный клочок земли радовал взгляд еще не запыленной травкой. По небу неспешно плыли легкие белоснежные облачка, гонимые свежим весенним ветром. Даже прохожие, казалось, смотрели веселее. На Большой Успенской ветер играл кумачовыми полотнищами первомайских транспарантов и флагов. После дворцов и проспектов Ленинграда Уфа выглядела весьма провинциально. В центре города кипела жизнь, мощеные улицы были застроены двух- и трехэтажными домами, на их фасадах пестрели вывески лавок, магазинов, трактиров. Изредка, фырча и воняя бензином, проезжали автомобили. Здесь многолюдно, шумно. А дальше разбегались по холмам почти деревенские улицы с деревянными заборами и бревенчатыми, обшитыми тесом домами. Разве что застройка более плотная, теснятся дома друг к дружке, не то, что на сельском просторе.

А ведь в детстве Уфа казалась девочке из Бирска большим, запутанным и оттого притягательным городом! По улицам сновали нарядные пролетки, изредка проезжали невиданные в Бирске автомобили, лошади тянули по рельсам вагончики конки. Вечером в центре было светло от электрических фонарей. Здесь поражали детское воображение красивое здание Дворянского собрания, ажурное строение городского театра с лесенками и открытой галереей, городской парк с озером, шумная, богатая товарами Верхне-торговая площадь… да много всего.

Семья Ефимовых жила в добротном бревенчатом доме на тихой кривой Иркутской улице, бывшей Новой Сибирской. С улицы дом выглядел небольшим. Как и соседние дома, имел фасад в три окна, но оказался вытянутым в глубь двора. За домом спускался в овражек яблоневый сад. Во дворе женщина, обвязанная крест-накрест клетчатым шерстяным платком, развешивала выстиранное белье. Она оглянулась на скрип калитки, и Нафиса почти сразу узнала Прасковью Степановну. За прошедшие шестнадцать лет она мало изменилась: все так же подвижна, худощава, темно-русые волосы по-прежнему заплетены в две косы и уложены короной на макушке. Разве что спина уже не такая прямая, да морщинки разбежались от уголков глаз к вискам. А вот Прасковья гостью не сразу признала. Да и как признать в столичной дамочке шестнадцатилетнюю деревенскую девочку?

Узнав, какая беда постигла сестру, Прасковья побелела, тяжело опустилась на ступеньку крыльца.

– Горемычная наша Олюшка! Уж лучше бы уплыла в свою Америку. По крайней мере, жива была бы. Ох, беда-то какая!

Помолчав, спросила, указывая на ребенка:

– А это кто с вами?

– Сынок мой, Салават, десятый годок пошел, – Нафиса слегка подтолкнула мальчика вперед.

– Генка! – крикнула Прасковья.

Из дверей сарая выглянули сразу две вихрастые мальчишечьи головы.

– Что, мам? – спросил тот, что пониже.

– Вот, мой младшенький. Товарищем твоему будет. Чуток постарше твоего, одиннадцать ему, ну да ничего, подружатся, – сказала Прасковья гостье. И, уже обращаясь к сыну, добавила:

– Чем вы там с Колькой занимаетесь?

– Патефон мастерим.

– Вот