Поздний развод - Иегошуа Авраам Бен

– С чего ты вдруг взяла?.. Кто тебе сказал?..

– Цви сказал. Вчера.

– Цви? – Все мы втроем замерли, словно пораженные громом.

– Да. Цви. Они были у меня здесь.

– Они?

– Ну да. Он… и его приятель. Постарше его. Он его и привез.

– Но как они здесь очутились?

– Чтобы увидеться со мной. Он уж несколько недель здесь не был. Он захотел познакомиться с тем, что насочинял здесь Кедми… захотел узнать, что… может быть, захотел показать это своему другу…

– И что же он сказал?

– Ничего. Он сказал мне, что у тебя будет ребенок.

– Но у него не может быть детей.

– Никаких детей не существует, мама.

В суде Яэль выступала бы на стороне защиты…

– Что заставляет тебя думать такое?

– Но… – Мама держится с достоинством, высоко держа голову, но тревогу не спрячешь. Глубокую тревогу.

Отец смеется, но смех его звучит неестественно и, прямо скажем, фальшиво.

– Цви недопонял. У него, как всегда, в голове полная мешанина. Каша.

– Но… как же?..

Пораженная этим отрицанием, мама заламывает руки, словно защищаясь от чего-то.

– Но как же… я была так рада, так счастлива, что у тебя будет ребенок… Что ты еще можешь… а Цви сказал мне… можешь спросить его сам…

Я решаю положить конец этому недостойному фарсу. И говорю чистым и неожиданно звонким голосом, звучащим четко и сухо:

– Ребенка еще нет… но он вскоре появится.

Повернувшись к нему, я осторожно беру ее за руку. Она в испуге смотрит на меня.

– Он еще не родился, но родится вот-вот.

Я игнорирую выражение паники на лицах отца и Яэли, сумятицу возле дверей, на лицах за оконными занавесками.

– Отец говорит чистую правду, Цви ничего не понял. Ребенок еще не родился, но вскоре это произойдет… вот почему отец с такой поспешностью прибыл сюда. – И я еще раз повторяю, повышая голос и выплескивая свою злость: – Его еще нет, но он вот-вот появится. Но главная причина не в этом. А в том, что вы давно уже расстались, и ребенок здесь ни при чем. Что ж до ребенка… Это проблема чисто юридическая… все должно происходить по закону… и по этому закону… он должен быть зарегистрирован… хотите вы этого или нет… но если не хотите, чтобы он…

И только в эту минуту мне вдруг становится совершенно ясным, что финал фразы застрял у меня в глотке, словно клин. Непроизнесенное слово «мамзер» безмолвно и грозно повисло в воздухе. Мама не сводила с меня глаз, в которых я видел уже позабытую было мною дикую ярость, которую не мог скрыть покрывавший ее лицо театральный макияж.

– Мы как раз собирались сказать тебе… теперь ты знаешь уже все… ты видишь, отец ничего от тебя не скрывает. Его еще нет, но скоро он появится…

С холодной яростью я повернулся к нему:

– Когда он должен родиться?

– Я думаю, – он с явным усилием выдавливал из себя каждое слово, – в ближайшие пару месяцев.

– В ближайшие пару месяцев, ты слышала это? Теперь ты знаешь все. Страдаем мы все. Ты думаешь только о себе, тебе одной больно, да? Но ты ошибаешься. Это позор для всех нас… но что сделано, то сделано. Что ты еще хочешь узнать?

Она попыталась что-то сказать, но я грубо оборвал ее, хотя губы ее еще шевелились.

– Чего тебе нужно еще? К чему хорошему приведет твое упрямство? Отпусти его обратно в его Америку, ведь мы все остаемся здесь, с тобой. Все до единого. Тем более что скоро ты выйдешь из этой больницы.

Я схватил листки с соглашением, лежащие на столе. Страницы были уже помяты и запачканы.

– Что Цви об этом знает? Кедми предусмотрел абсолютно все. Я говорил с ним. Ну, давай подписывай!

Она, нелепая в длинном своем коричневом облачении, отпрянула от меня. Я начал перелистывать страницы соглашения, пока не дошел до того места, где под ее именем была подведена – в самом конце документа – черная черта. Я кладу свою подрагивающую руку ей на плечо, кладу легко, просто касаюсь. Ощущаю ее запах.

– Так ты подписываешь?

Она трясет головой. «Нет»?

– Почему? Почему «нет»?

– Я должна подумать.

– О чем?

– О чем? – восклицает отец одновременно со мной.

Она строптиво оставляет наши восклицания без ответа и с подозрением вглядывается в нас.

– О чем тут еще думать? – ору я. – О чем?

Яэль встает, чтобы успокоить меня.

– Ты знаешь, что все, с прошлым покончено. Навсегда… – Я кричу, не в силах остановить себя, как если бы речь шла не о его жизни, а о моей. – Что есть еще такого, мама, о чем нужно раздумывать? Но ты… тебе, видите ли, нужно обязательно узнать о снеге… про снег… он должен еще рассказывать тебе о снеге. И ты, – я поворачиваюсь к отцу, но ярость моя бессмысленна, поскольку он стоит, безвольно опустив руки, со смущенной улыбкой, какая бывает на лице жулика, пойманного на месте преступления, – ты тут же начинаешь объяснять ей о снеге. Продолжаете свои странные игры! Я всегда знал, что они вам нравятся. Эти схватки, сражения… Да без этого вам жизнь не в радость! Это вечная война… она доставляет вам радость. Воткнуть в него нож… сесть в сумасшедший дом… все это притворство, эти недостойные игры, все это доставляет вам тайное наслаждение. И тебе, мама, и тебе, отец. Вот почему это тянется так долго. Вот почему вы топчетесь вокруг да около. А Цви знай науськивает вас, натравливая друг на друга. Но мы, и я и Яэль, уже озверели от этого так, что иногда не хочется жить.

Яэль с пылающими щеками пробует меня остановить, но тщетно.

– Вы вытаскивали меня из постели посреди ночи, чтобы я рассудил, кто из вас прав, а кто нет. Хорошо. Я рассужу вас сейчас. Кончайте это!

Отец хватает меня за рукав:

– Да! Да! Ты прав! Хватит!

Но я вырываю рукав. Мой собственный голос продолжает звучать в моих ушах.

– Что здесь такого, что требует долгих размышлений? Скажите нам. Сколько еще вы собираетесь с этим тянуть? У кого есть еще столько времени? Вы что, не чувствуете, как время уходит? С каждой минутой. Ты хотела его прикончить – так чего же ты ожидаешь от него? Убей его! А заодно и меня тоже! Убей меня! Давай, не медли. Убей!

Меня переполняет горечь. Ее лицо перекошено гримасой. Жалость к ней сильнее моего гнева. Мои воздетые руки. Взгляд на грязные занавески, за которыми – лица сумасшедших. Я закрываю глаза, словно в ожидании удара. И вот он приходит. Словно кто-то отпустил мне крепкую пощечину. Что дальше? Я барабаню кулаками по груди, в ритме этих ударов мое тело сотрясает дрожь, где-то вдали мерцает направленный на меня желтоватый взгляд глаз Гадди, и от этого наконец начинает утихать тупая боль в груди. И тут же следует реакция отца на мою истерику, он издает низкий стон, хватает маму, которая поднялась со своего стула, да, да, рычит, стонет, бормочет отец, да, да смотри, смотри, смотри, смотри, и внезапно падает перед ней на колени, сбитый с ног его собственной ненавистью, Яэль и я бросаемся к нему, чтобы поднять его с голого цементного пола, причем Яэль отталкивает меня, защищая отца от моего прикосновения, что она при этом думает?

«Ребенок, – шепчет мама, стоящая с каменным лицом во время этой сцены. – Немедленно уведите ребенка отсюда… или вы считаете, что он должен видеть все это? Вы придумали все это специально… все, все это специально…»

Отец и Яэль выталкивают меня наружу, а я тащу за собой Гадди. В ту же минуту я оказываюсь в окружении больных, ожидающих возле двери. Они бросаются ко мне, пожимают мне руку, пытаются обнять Гадди, который жмется ко мне. Видели ли они, как я вышел из себя, хотели ли они поддержать меня словами благословения? Изможденная, похожая на мученицу блондинка приветствует меня и изо всех сил ударяет меня по плечу. Она засовывает палец себе в рот, а затем закрывает глаза. Вокруг – сумятица голосов.

«Сигарета… Дайте ей сигарету…»

Я достаю пачку, которую тут же выхватывает у меня маленький старикашка. Сгусток энергии, он проворно вскрывает пачку и раздает сигареты пациентам заведения. Большая золотая зажигалка, посверкивая, переходит из рук в руки. Они наклоняются к ней, прикрывая огонек ладонями от порывистого ветра, они стараются изо всех сил. В конце концов у каждого во рту попыхивает зажженная сигарета. Мне тоже достается одна. Я несколько колеблюсь перед тем, как сунуть в рот обслюнявленный фильтр. Я не в состоянии шевельнуться. Старикашка буквально прилипает ко мне, демонстрируя взглядом полное ко мне доверие.