Поздний развод - Иегошуа Авраам Бен

Яэль тем временем бросилась поднимать Гадди, который от испуга не мог даже кричать; его паровоз валялся неподалеку.

– Это Горацио? – Отец был потрясен, он даже выглядеть стал как-то потерянно, его одежда и лицо были в грязи. – Это наш Рацио?! Это он?

Своего любимого пса отец чаще всего называл Рацио. Поднявшись на ноги, он пытается ухватить абсолютно потерявшего над собой контроль пса; на какое-то мгновение это удается ему, и он трясущимися руками ощупывает и гладит мохнатую голову огромной собаки.

– Это он! – хрипло повторяет отец несколько раз. – Это он! Живой!

Я боюсь, что непредсказуемый зверь еще раз опрокинет отца в грязь. «К ноге, Горацио! – приказываю я. – К ноге! Лежать!»

И тут мы видим маму. Она стоит и молча разглядывает нас. Она стоит в нескольких шагах от нас. Ее волосы в беспорядке, лицо в красных пятнах, одета она во что-то коричневое, подол почти до земли. В руке у нее обрывок цепи. Ее вид ошеломляет меня, в этот момент она выглядит просто дикой. Этот сверкающий взгляд, эти красные пятна на щеках (но может быть, это у нее такой макияж?). Время без двадцати четыре. Неужели у нее рецидив безумия? Не произнося ни слова, она наблюдает за отцом, который продолжает схватку с собакой.

– Это он! Здесь! Живой! – Отец смеется (но может – сквозь слезы?). – Разве ты не писала мне, что он давно уже умер?

Вопрос обращен к матери.

– Кто тебе писал?

– Я все время тосковал по нему… Я был уверен, что он давно уже мертв. – Он еще крепче обхватил мохнатую голову и прижал ее к своим коленям.

– Он тоже был уверен, что ты давно уже умер…

Они все еще сохраняли между собой дистанцию в несколько шагов. Она неподвижно стояла все на том же месте, но теперь за ее спиной высилась плотная фигура медицинской сестры в синей униформе. Сестра смотрела на нас, непрерывно моргая. А я подумал, что голос мамы, четкий и ясный, не сулит нам ничего хорошего.

Яэль расцеловала ее и подтолкнула к ней Гадди, которого мама обняла, наклонившись. Мне показалось, что она при этом расчувствовалась по-настоящему.

– Гадди… дорогой мой Гадди… знаешь ли ты, кто я? Ты меня помнишь? А где твоя маленькая сестренка… – Она порылась в своих карманах, вытащила обрывок бумаги и прочитала: – «Ракефет»?

Собака оставляет в покое отца и спешит внести свою лепту в эти объятия – прыгает вокруг мамы, все еще обнимающей Гадди, прыгает, лает и вертит хвостом. Гадди взглядом зовет на помощь Яэль – он все еще не отошел от прошлого испуга перед огромным псом, лицо его все в следах яркой помады, оставленных поцелуями мамы.

– Не бойся, не бойся, – говорит мама, – он не должен тебя пугать… это наша собака… когда ты был совсем маленьким, твоя мама оставляла тебя у нас. Вы так хорошо играли вдвоем…

Гадди недоверчиво поглядывал на огромную зверюгу, удивляясь услышанному.

Затем подошла моя очередь обнимать ее, вдыхать запах, исходивший от нарумяненных щек, – я сделал это, наклонившись и закрыв глаза.

– Аси… наконец-то ты посетил меня… это что, в честь появления отца?

Она с силой обняла меня.

– А где твоя жена?

– Она не смогла выбраться. Но будет у тебя здесь на праздники.

– Во время Пасхи?

– Да.

В это время отец приблизился наконец к ней, пес тащился следом. Отец по русскому обычаю широко раскинул руки. От всей картины отдавало пафосом.

– Мать… наконец-то…

Понимал ли он, что делает? Задумано ли все это во время долгого путешествия, или его подвиг на это шок от реальности происходящего? Съежившись от страха, я стоял не двигаясь и смотрел не веря своим глазам, как он обнимает ее, крепко прижимая к груди, покрывая поцелуями ее лицо. «Прекрасно… замечательно выглядишь… – бормотал он… – Изменилась… да, изменилась к лучшему…» Он продолжал мямлить и бормотать все в таком же духе, как если бы прибыл после долгой разлуки воссоединиться с ней, а не для развода. Он даже шепнул ей на ухо нечто… после чего рассмеялся со слезами на глазах. Был ли он настолько пустозвоном, или это была глубоко продуманная стратегия? Мама, словно скованная морозом, замерла в его объятиях, устремив невидящий взгляд куда-то в пространство, со странным подобием улыбки на губах.

Горацио издал гулкий рык. Наконец-то он смог полностью выразить свои чувства, подумал я. А отец тем временем отодвинулся от мамы, которая тут же представила его своей медсестре, наблюдавшей за всем происходящим без малейшего следа улыбки. «Позволь познакомить тебя с Мириам… она добрый мой ангел… Мириам, это мой муж… тот самый… из Америки…»

– Да, я поняла. Мы все ждали вас. – Морщины у нее на лице покраснели от прилива крови в момент, когда отец повернулся к ней и обнял в той же странной, какой-то сомнамбулической манере.

И в самом деле все выглядело, к нашему ужасу, именно так – они ожидали нас. Большинство больничного персонала было осведомлено о нашем предстоящем прибытии. Масса народа уже толпилась вокруг материнского коттеджа, мужчины и женщины в банных халатах и пижамах сгрудились возле нее, и уже спешил молодой врач с тем, чтобы поприветствовать нас. Когда мы оказались внутри, в палате, проходя сквозь ряды кроватей, появление наше то и дело сопровождалось аплодисментами. Отец шествовал первым, то и дело раскланиваясь, пожимая чьи-то руки, протянутые к нему, и так все продолжалось, пока мы не подошли к маминой постели, выделявшейся высоко взбитыми большими белыми подушками. Здесь он остановился, демонстрируя, насколько все увиденное потрясло его, в то время как самому мне казалось, что сам я вот-вот сойду с ума. Пациенты стремились подойти поближе – похоже, абсолютно всем им хотелось дотронуться до Гадди, погладить его по голове: по всему видно было, как они очарованы им, которые лишены были годами возможности увидеть живого ребенка. Затем доктор объяснил устройство и функциональную организацию ежедневной больничной рутины в этом месте (отец с полным пониманием выслушивал всю эту информацию), в то время как медсестры пытались оттеснить от нас толпу любопытствующих больных, среди которых особенно выделялся крошечный старичок, все время оказывающийся впереди всех; он непрерывно вмешивался в разговор, сопровождая свои слова энергичными жестами. В конце концов все мы выбрались наружу; толпа больных намерена была, похоже, сопровождать нас до самого конца; в итоге мы оказались возле небольшого строения, которое служило больничной библиотекой. Несколько кресел было вынесено наружу, а внутри, на самом большом и покрытом белой скатертью столе, прочно устроившемся в самой середине помещения на потрескавшемся цементном полу, было несколько чашек, сахарница с надписью «Собственность бюро общественного здравоохранения» и электрический чайник. Кроме этого там был еще поднос, а на нем огромный, желтоватого цвета кривобокий торт (очень пышный с одной стороны и претерпевший значительный урон с противоположной). И еще отливавший сталью нож. Несколько пациентов предприняли попытку просочиться внутрь вместе с нами, но бдительные медсестры пресекли их намерения прямо у порога. И снова отличился маленький тощий старичок с гнилыми зубами, поднявший настоящую бурю. Он весь трепетал от возбуждения и пытался привлечь внимание отца тем, что тащил за собою равнодушно взиравшего на все это идиота-великана, пристроившего на плечо большие грабли.

В конце концов все они вынуждены были ретироваться. Захлопнувшаяся за ними дверь отрезала их от нас. Мы сняли свою верхнюю одежду, и Горацио, весело виляя хвостом, понесся по комнате. Мой взгляд остановился на книгах, заполнявших книжные полки вдоль стен, но что это были за книги, понять было невозможно – все как одна они были забраны в коричневые безликие суперобложки. Какая жалость! Мы стояли вокруг кособокого торта, несколько нервически разглядывая его, словно он должен был содержать некое послание – например, благую весть. «Ваша мама своими собственными руками испекла это для всех вас», – объяснила нам пожилая медсестра, рассматривая сам факт появления на свет этого торта как большое достижение их психиатрической больницы. Тихая младшая медсестра молча разливала чай по чашкам, в то время как Горацио, не зная устали, терся у наших ног. Я попытался ухватить его за ошейник и вытащить наружу, но он злобно вырвался из моих рук, щелкнув зубами и едва не укусив меня.