Поздний развод - Иегошуа Авраам Бен

– Если бы я мог предположить нечто подобное, я просто подарил бы всем несколько чистых листов бумаги.

– Кедми, прекрати, – прерываю я его.

Он смотрит на меня с уничтожающей усмешкой.

– Яэль! – внезапно кричит он.

Мама и Яэль выходят наружу. На лице мамы светится улыбка. Это – что-то новое, такой улыбки я у нее не помню. Выглядит она как-то странно. Умиротворенно – так бы я сказал. Яэль бросается к отцу и крепко обнимает его. Шепчет ему что-то на ухо. Мама, глядя на них, утвердительно кивает. За это время вокруг снова образуется толпа из пациентов, они глядят на нее, как если бы она была их королевой. А старик берет ее под руку с почтительным видом. Кедми поспешно уводит Гадди прочь. Мама как-то неуверенно смотрит на меня, словно желая что-то сказать… объяснить… но сделать это «что-то» она не в состоянии. По мере того как она приближается, я отступаю назад, мой саквояж болтается у меня в руке. Я бросаю прощальный взгляд на обитателей этого скорбного места, задерживаю его на бескостной блондинке, которая стоит опершись на дерево. Рядом с ней на стуле сидит великан, обломки паровоза валяются у его ног. Я поворачиваюсь, чтобы уйти.

Мама что-то шепчет отцу. Он зовет меня. Руки у него безвольно повисли. Я останавливаюсь.

– Подойди. Мама просит извинить ее.

– Не стоит разговора. Забудем…

– Прости меня, – говорит мама. – Я хочу извиниться перед тобой, Аси…

– О чем ты? – бормочу я, краснея. – Забыли…

– Прости меня, Аси…

– Все хорошо. – Я весь дрожу. – Все в порядке.

– Это я виновата… во всем… – Она пытается улыбнуться, и на мгновение к ней возвращается былая красота.

– Не надо вспоминать то, что было. Я полагал, ты не будешь больше… все хорошо…

И я, наклонившись, целую ее и продолжаю двигаться к выходу. Яэль и мама рука в руке следуют за мной, за ними следует отец, бледный, опустив голову и погрузившись весь в свои мысли. А толпа пациентов, словно свита, медленно тащится позади нас. Мы пересекаем лужайку. Горацио вертится меж нами. Автомобиль Кедми ожидает нас у входа, он уже повернут в сторону магистрали, мотор работает, радио тоже. На полную громкость.

– Завтра, – шепчет мама, прощаясь с нами… – Завтра…

Яэль проскальзывает на переднее сиденье. Отец снова говорит по-русски, он говорит с лихорадочной быстротой, задыхаясь, желая, похоже, договорить что-то до конца. Но его слова заглушаются работающим двигателем. Я влезаю в машину, отец устраивается рядом со мной. Горацио делает попытку заскочить в машину вслед за нами, но дверь захлопывается у него перед мордой, и мы слышим, как он тычется в машину, оглушительно завывая.

– Яэль! – кричит Кедми. – Яэль! Если эта тварь поцарапает мне машину, я собственноручно прикончу его.

И он выжимает газ.

Горацио несется за нами вслед. Через заднее стекло нам видно, как он бежит посередине дороги, становясь все меньше и меньше, пока не превращается в движущуюся точку. Ухмыляясь, Кедми бросает взгляд в боковое зеркало и слегка притормаживает, так что пес начинает понемногу догонять нас.

– Прибавь немного, – говорит Яэль.

Кедми прибавляет, но чуть-чуть и снова притормаживает, особенно когда проезд, ведущий к больнице, вливается в автомагистраль. Собака продолжает нестись посередине бокового проезда, за ним проглядывает море и последние солнечные лучи почти утонувшего в нем солнца, окрашивающие небо в оранжевый цвет. У пса глаза превратились в щелки, красный язык вывалился наружу, он уже вот-вот коснется машины своим волчьим черепом, когда Кедми нажимает на педаль газа снова и выводит машину на главную дорогу. Горацио по-прежнему преследует нас, передвигаясь посередине шоссе, машины хрипло гудят, стараясь его не задеть.

– Кедми, остановись, – кричит отец. – Он попадет под колеса.

– Не тормози, – говорит Яэль. – Прибавь скорости.

Но Кедми и не прибавляет, и не тормозит. Весь сконцентрировавшись на вождении, он уводит собаку с каждой минутой все дальше от психбольницы, явно намереваясь загнать животное до смерти.

– Кедми, что ты делаешь? – умоляюще просит Яэль. – Поезжай быстрее!

Но он намеренно пристраивается к еле ползущему грузовику.

– Всякая критика, касающаяся моего вождения, – говорит он, – должна быть повторена минимум трижды… Можете продолжать, прошу…

Я молчал. Как только мы въехали в Акко, мы потеряли собаку из виду. Ни позади нас, ни среди других машин Горацио не проглядывался. Трафик был очень плотным. То и дело возникали светофоры, надо было следить за пешеходными переходами, по которым двигались люди со своими упаковками мацы, и малышней, поминутно выбегавшей из-за каждого угла и из узеньких проулков между бесчисленных лавчонок и лотков, торговавших всякой снедью, – шавармой и фалафелем. Во времена крестоносцев Акко, называвшийся Сен-Жермен-де-Акр, был столичным городом, по размерам не уступавшим Лондону или Парижу.

Кедми остановился возле бензоколонки и заправился. Теперь он вел машину медленно, внимательно поглядывая по сторонам. Покидая город с последним лучом солнца, мы заметили Горацио на пешеходном переходе прямо перед нами. Глаза широко раскрыты. Язык свисает едва ли не до асфальта. Вид у него потерянный, и потерянно он тычется в чужие ноги чужих людей, каким-то чудом избежав смерти под шинами чужих автомобилей в чужом краю, широко раскрытыми ноздрями пытаясь уловить знакомый запах – наш. На светофоре загорается зеленый, а он все стоит посреди перехода и нюхает… За нашей спиной непрерывный гул клаксонов. Похоже, что Кедми был готов переехать его, когда я, открыв дверцу, выскочил наружу, схватил пса за ошейник и вытолкнул его на тротуар. Поток машин покатился дальше. В первые мгновения Горацио пытался сопротивляться мне, но, поняв затем, с кем он имеет дело, стал лизать мне руки. Он был в полушаге от смерти, я сказал бы, что скорее он был мертв, чем жив, скорее хрипел, чем лаял. Я смотрю ему в глаза. Он весь изнурен и едва ли в своем уме от грохота и вони городских улиц. «Домой, Горацио, – говорю я ему, показывая на север. – Отправляйся домой! Домой, к маме!» Он виляет хвостом, его глаза, глаза волка, отливают синевой. Я поднимаю небольшую палку, это скорее длинная щепка, провожу ею перед сухим собачьим носом и забрасываю ее изо всех сил на ближайший пустырь… «Принеси ее, Горацио! Ты не забыл еще, как это делается? Ну же, давай!» Он смотрит на меня, не двигаясь с места, сбитый с толку обилием самых разнообразных запахов, и снова виляет хвостом. «Принеси мне ее, Горацио! – кричу я. Беру другую палку, поздоровее, и снова швыряю по направлению к пустырю. – Давай, давай… мне нужна палка… принеси ее мне!» Он вскидывает, словно проснувшись, свою голову, весь подбирается, как если бы услышал древний зов, и срывается к площадке, смешиваясь с толпой. Я тоже мчусь, только в противоположную сторону, к машине, вваливаюсь в нее и захлопываю дверцу.

– Кедми, вперед! Ради бога, хватит уже. Бедный пес.

– С каких это пор ты уверовал в Бога?

– Двигай, Кедми! – Мы крикнули это все трое. – Вперед!

– Ладно, ладно… Совершенно незачем орать.

И в то время, что старый пес охотится за палкой, мы уже несемся на юг по направлению к Хайфе. Отец, согнувшись, забился в угол, откинув голову, огни встречных машин вспышками освещают его лицо, плотно сжатые губы время от времени что-то шепчут. Внезапно он ловит на себе мой взгляд и сам смотрит на меня. Замечает глубокую царапину у меня на лбу, и я вижу, что он этим ужасно расстроен и очень переживает это маленькое происшествие.

– Это сам ты себя поранил? – произносит он глубоко сочувствующим тоном. – Но ведь ты обещал! Мне теперь уже не успокоиться больше. Не нужно мне было тащить тебя с собой. Как всегда, во всем виноват я сам.

В зеркале над водителем не видны маленькие глазки Кедми, взирающие на нас с удивлением.

Он был поражен молнией вечером. Его обугленный труп был найден на улице и положен на скамью возле автобусной остановки. Сверху набросили простыню. В конечном итоге он попал в морг и лежал там в углу. Ночь накрыла мир тишиной. Ранним утром заждавшиеся студенты заполнили лекционный зал. Некоторые из самых любопытных заходили взглянуть на него. Внезапно профессор Вергер, с глазами налитыми кровью, поспешил на кафедру. Он мертв, молния поразила его, нашего гения. Что за ужасная потеря. Самый выдающийся из всех моих учеников. Главная наша надежда. И как раз в тот момент, когда он был всего в шаге от открытия исторического значения. Вы не в силах представить даже, что он носил в себе. Теперь нам остались только его заметки. Какая непереносимая утрата. Если бы у него только хватило времени. Если бы судьба отпустила ему больше времени. Но его родители убили его. Удар молнии превратил все в руины… Дина в обмороке на краю могилы. Сейчас, я знаю это, она говорит, что во всем случившемся есть и ее вина. Ей предстоит возвращение в родительский дом, где она впадет в религиозный мистицизм. И в конце концов она будет выдана замуж за старого грязного раввина.