Там, где кончается река - Чарлз Мартин

Но соленая вода — это не так плохо. В ней водятся крабы. В здешних местах на крабов ставят ловушки. Красть из чужой ловушки — смертный грех, за такое могут убить. Я заметил несколько белых поплавков ближе к середине реки, вытащил ловушки на поверхность и вытряс добычу. Пять ловушек — двадцать восемь крабов.

Эбби приоткрыла один глаз и поинтересовалась:

— Это противозаконно?

— Да.

— Если эта тварь схватит меня за ногу, я выскочу из лодки.

Я снял рубашку, сложил в нее крабов и сунул узел под сиденье. Там им предстояло лежать до пристани в «Белых дубах».

Луна синеватым сиянием освещала воду, деревья отбрасывали на нее длинные тени. Свет привлекал водяных жучков, а те, в свою очередь, рыбу. Мы плыли сквозь лихорадочно жующие косяки. Это был один из тех моментов, которые в другой ситуации показались бы прекрасными. Эбби села, облокотилась о борт каноэ и опустила пальцы в воду. На берегу кричали древесные лягушки, им вторил одинокий аллигатор. Где-то в отдалении слышался собачий лай.

Много лет назад мистер Гилман, владелец бумажной фабрики, подарил государству несколько тысяч акров, которые теперь составляют плантацию «Белые дубы». Это чертовски шикарное место. Здесь есть поле для гольфа, но тебе не позволят даже ступить на него, если ты не президент и не какая-нибудь знаменитость. Если подъехать к воротам, охрана доступно объяснит, куда ты должен идти. Приглашения ценятся на вес золота, их ни за какие деньги не добудешь.

Говорят, что в 1980-х годах мистер Гилман познакомился с Михаилом Барышниковым. Они подружились, и Гилман основал танцевальную студию в «Белых дубах». Его труппа состоит из лучших танцоров, и, возможно, она — самая элитная из всех, что когда-либо выступали на сцене. Меня всегда поражало, что вершин балетного мастерства достигают где-то в глуши Северной Флориды.

Но «Белые дубы» были мне важны не в связи с балетом, а исключительно из-за пристани. Она появляется из-за деревьев и спускается к самой воде, а за ней начинается аккуратная лужайка, украшенная табличкой «Частное владение». Одинокие сосны, тонкие как иглы, легонько покачиваются на ветру. Пахнет болотом. Здесь река снова меняется. Песчаные пляжи, дубы и тополя уступают место осоке, глинистым берегам и устричным залежам. Еще это первое место на реке, где видно, куда доходит прилив. Он захватывает полметра-метр берега, но ближе к шоссе № 17 эта отметка достигнет двух метров. Я ощутил запах болота, справа показались высокие деревья, а следом — причал.

Я подвел каноэ к пристани и помог Эбби выйти. Когда я работал у Гуса, неподалеку жил старик — ему, наверное, было лет восемьдесят — по имени Расс, который каждое утро приходил на пристань с трубкой, газетой и кофе. После смерти жены и собаки он был одинок и потому охотно болтал с нами, пока мы укладывались. Кожа у него была тонкая, а оба предплечья покрыты морскими татуировками. Он сделал их после высадки в Нормандии и охотно об этом рассказывал. Кожа обвисала складками, и соблазнительная красотка на руке у Расса теперь не стояла прямо, а горбилась. Каждый раз, когда мы отчаливали, он поднимался с кресла-качалки, махал нам и стоял так, опираясь на стену, на подгибающихся ногах. А потом брел домой, с нетерпением ожидая следующего утра.

У Эбби дрожали колени, она повисла на мне, и я вспомнил Расса.

Перед нами раскинулась поросшая травой лужайка, слева громоздился лодочный сарай с верандой и душевой. Электричество было отключено, но я нашел свечку, обыскал веранду и нашел большую кастрюлю и пропановую горелку. Я вскипятил воду, бросил крабов в кипяток и застелил стол старой газетой, а Эбби обнаружила в кладовке две бутылки лимонада. Я сварил крабов, высыпал их на газету, и мы набросились на еду. Я рассматривал быстро растущую груду панцирей на столе, а Эбби дочиста обсасывала крабью ножку.

Потом я начал прибираться, а Эбби пошла в душ. Душевая была новой и относительно чистой, рассчитанной на несколько человек — шесть душей и сточное отверстие посередине. Я включил воду, и она, к моему удивлению, оказалась теплой. Эбби села, взяла мыло и похлопала по полу рядом с собой.

Я понюхал рубашку.

— Все так плохо?

— Ты себе даже не представляешь.

Мы не вылезали из душа, пока вода не остыла, а мыло не закончилось.

Большую часть лодочного сарая занимало просторное помещение с высоким потолком, очагом в центре и лосиной головой на стене. Я принес с веранды несколько подушек и устроил нам ложе на полу, пока Эбби вытиралась. Я помог ей переодеться в сухую футболку, надел носки, а потом уложил жену в спальник. Она быстро заснула, так что я выстирал нашу одежду и развесил ее на перилах для просушки. Я остался в чем мать родила. Усталость давила камнем, но спать не хотелось. Я сварил кофе и прихлебывал его в тишине, а Эбби тяжело дышала во сне рядом со мной. На бетонном полу было сыро и прохладно, поэтому я развел небольшой костер и задремал, глядя на мерцание углей.

Вскоре после полуночи по комнате потянуло сквозняком — угли вспыхнули, в воздух взметнулся язычок пламени. Я уставился в темноту. Позади меня тихонько открылась и закрылась дверь. Я услышал шага и приглушенный шепот, схватил пистолет, прижался к стене и прислушался.

Человек торопливо вошел в комнату. Он остановился рядом с Эбби и посмотрел на нее. Если она знала о его присутствии, то не подала и виду. Отблески огня отражались в его очках. Потом появился второй, он был выше и прихрамывал. Третий, широкоплечий и коренастый, смахивал на тролля. Те самые парни с реки.

Я покрепче сжал рукоятку револьвера, поддерживая оружие левой рукой.

Когда очкастый наклонился и потянул брезент, прикрывающий ноги Эбби, я вытянул руку с пистолетом и нажал на курок. Я его почти спустил, когда получил чем-то твердым в лоб над левым глазом. От удара я отлетел к стене, пуля вонзилась в потолок. Я грохнулся на спину, попытался встать, но не смог. Левым глазом я ничего не видел, правым почти не видел, и по лицу текло что-то теплое. Я пополз, но руки подгибались под тяжестью тела. Очкастый включил налобный фонарик и стал похож на шахтера. Он отбросил брезент, а хромой принялся расстегивать спальник. Потом он выпрямился и пронзительно расхохотался. В свете двух фонариков и очага я увидел четвертого — он стоял надо мной и только что врезал мне рукояткой моего собственного пистолета. Тут же я получил увесистый пинок под ребра. «Шахтер» сказал:

— Глядите, что у нас тут.

Эбби лежала с открытыми глазами, но не двигалась и не сопротивлялась. Я попытался вздохнуть, но не смог. «Шахтер» пристроился на коленях у нее между ног, а «тролль» сорвал с ее головы платок. Он держал его, точно снятый скальп, и недоверчиво смотрел на Эбби.