Столыпин. На пути к великой России - Дмитрий Струков

Для настоящего христианского правителя чем выше и масштабнее объем его власти, тем больше от него требуется ответственности и самоотдачи. Власть – это не способ удовлетворения эгоистических желаний, не автоматическое признание личного успеха, а готовность «пожертвовать (ради подданных. – Д.С. ) всеми своими силами, своим досугом, своими пристрастиями, своим личным счастьем, своим здоровьем и своею жизнью»[461]. Через шесть месяцев после воцарения Николай писал великому князю Сергею Александровичу: «Иногда, я должен сознаться, слезы навертываются на глаза при мысли о том, какою спокойною, чудною жизнь могла быть для меня еще на много лет, если бы не 20 октября (день смерти отца Николая – императора Александра III. – Д.С. )! Но эти слезы показывают слабость человеческую, это слезы – сожаления над самим собой, и я стараюсь как можно скорее их прогнать и нести безропотно свое тяжелое и ответственное служение России»[462].

Порой минуты отчаяния от перегрузки государственной работой возникали и у Столыпина. «Лишь бы пережить это время, – пишет он в самый разгар революции супруге, – и уйти в отставку, довольно я послужил, больше требовать с одного человека нельзя…»[463] Однако долг перед страной, освященный обетом на кресте и святом Евангелии, не только запрещал царю и премьеру отстраняться от социальной жизни, но и связывал верой, что Господь не оставит, подкрепит и защитит на избранном пути.

«Все рассказы о властолюбии Государя, о нежелании поэтому уступить Самодержавие ради каких-то личных выгод, – писал в эмиграции историк В.М. Федоровский, – совершенно ложны. Он с радостью передал бы все тягости правления другому лицу, и только сознание долга не давало возможности Государю покинуть Свой пост»[464].

«Мысль об отставке иногда меня посещает, – говорил Столыпин П.А. Тверскому, – но у нее всегда настороже есть могучий противовес… Если я уйду, меня может сменить только кто-нибудь вроде Дурново или Стишинского. Я глубоко убежден, что и для правительства, и для общества такая перемена будет вредна. Она может остановить начинающееся успокоение умов, задержать переход к нормальному положению, может даже вызвать Бог знает что»[465].

Однако крест самодержца неизмеримо тяжелее креста губернатора или министра. Царское служение в своем идеальном воплощении есть личная бессрочная жертва Богу и народу. Оно не ограничивается рамками рабочего времени, не измеряется степенью деловой одаренности коронованной особы. Воспитывая наследника, общаясь с народом, молясь за Россию, царь решает государственные задачи не менее важные, чем непосредственное управление державой. В каждом его поступке, в каждом произнесенном слове, даже случайно брошенном взгляде, независимо от его собственного внутреннего настроения и внешних обстоятельств, подданные должны видеть величие, мудрость, милосердие настоящего царя. «Нет выше… нет труднее на земле Царской власти, – говорил митрополит Московский Сергий Николаю II в день его коронации, – нет бремени тяжелее Царского служения»[466].

В начале ХХ столетия русская государственность переживала структурный кризис. По признанию самого Николая II, малейшее неосторожное движение в управлении могло вызвать катастрофические последствия. Ситуация еще больше обострилась с приходом революции. В 1905-м и в последующем за ним 1906 г. возникла опасность полной потери государственного управления. «Я помню, – писал Н.Н. Львов, – мне говорил Столыпин, что в Саратове жандармский полковник при одном известии о министерстве Милюкова выпустил из тюрьмы всех политических заключенных, в другом городе губернатор сам явился с повинной на какой-то митинг рабочих и отменил свое распоряжение. Начальственные лица оказывались больными, лишь бы избежать ответственности за свои действия»[467].

«Вся страна сошла с рельсов, – признавался впоследствии Столыпин Тверскому. – Ведь всего год тому назад в большей части провинций не было никакой власти, ведь в разных местах у нас по целым месяцам процветали десятки республик; центральная Россия и некоторые окраины горели почти сплошь. Ведь убытки в одной Москве и Одессе считаются десятками, может быть, сотнями миллионов. Это при нашей-то бедности! Знаете ли вы, что я по целым часам стоял за этим телефоном? Ведь горели зараз и Кронштадт, и Свеаборг, военные суда бунтовали и в Балтийском и Черном море, разные воинские части возмутились и в Киеве и в других местах; всюду шли грандиознейшие экспроприации и политические убийства, а справляться со всем этим приходилось с таким персоналом власти, который был или открыто на стороне “товарищей”, или, как во многих местах, почти целиком сбился по гостиницам губернских городов и по полугоду не выезжал в свои участки»[468].

Еще в Саратовской губернии Столыпин показал удивительную способность проходить меж огней, не допуская большого кровопролития. Назначив саратовского губернатора силовым министром, царь рассчитывал таким же образом умиротворить всю Россию. В условиях едва отгремевшей революционной грозы 1905 г., непрестанных «петушиных боев» думских фракций и шквала индивидуального террора осуществление политики социального примирения было равносильно хождению по лезвию бритвы. Но иного исхода царь и Столыпин как христиане принять не могли: усмирение иступленной России исключительно силовыми мерами неминуемо привело бы страну к кровавой бойне и в конечном итоге – к новой революции.

«Милая мама, – писал государь матери в октябре 1905 г., – сколько я перемучился до этого, ты себе представить не можешь!.. Представлялось избрать один из двух путей: назначить энергичного военного человека и всеми силами постараться раздавить крамолу; затем была бы передышка, и снова пришлось бы через несколько месяцев действовать силой; но это стоило бы потоков крови и, в конце концов, привело бы к теперешнему положению, т. е. авторитет власти был бы показан, но результат оставался бы тот же самый, и реформы не могли бы осуществляться»[469]. В итоге ради внутреннего мира государь решает передать часть своей власти народному представительству и 17 октября 1905 г. издает Манифест о даровании свобод.

Для Николая II подписание этого документа было «страшным решением»[470], глубоким душевным потрясением. Приходилось выбирать между большим и малым злом. С одной стороны, появление выборной законодательной власти в лице Государственной думы создавало опасность десакрализации государства, с другой – сохранение самодержавия военными средствами втягивало народ в братоубийственную войну. Последнее означало уже не удаление от Бога, а полное отпадение от Него.

Правящая элита – от великого князя Николая Николаевича до графа Витте – не отставляла государю иного выбора. Подписав Манифест от 17 октября, Николай II сетовал: «Да, России даруется конституция. Немного нас было, которые боролись против нее. Но поддержки в этой борьбе ниоткуда не пришло, всякий день от нас отворачивалось все большее количество людей, и, в конце концов, случилось неизбежное»[471]. Позже Николай II запишет в дневнике: «После такого дня голова стала тяжелой и мысли стали путаться. Господи, помоги нам, усмири Россию»[472].